– И не торчите у двери, садитесь. Если хотите что-то рассказать – рассказывайте. Если нет – выкурим по сигарете и спать.

– Это зависит только от вас, Тони, – спокойно, Даже равнодушно произносит Лиза, делая два шага к своему обычному месту. – Я готова рассказать вам все, что представляло бы для вас интерес.

– Почему же вы раньше лгали?

– Не лгала. Кое-что умолчала – это верно. Но я ведь не была обязана исповедоваться, правда? Вы не поп, и выкладывать всю подноготную…

– Одно умолчали, другое приукрасили, третье присочинили.

– Я это делала без злого умысла. А вы всегда говорите только правду?

Напряженность первых минут прошла.

Лиза расслабляется, закидывает ногу на ногу я уже глядит на меня так, будто не она должна рассказывать, а я.

– Я никого не впутываю в свои истории, – холодно уточняю я. – А вы меня впутываете. И раз уж не можете иначе, мне следовало хотя бы знать что к чему, верно?

– Вы правы, – безучастно кивает она.

Эта ее манера начинает действовать на нервы.

– Только мне бы не хотелось быть правым, как ваш Миланов, понимаете? – бросаю я с ноткой раздражения в голосе.

– Не понимаю.

– Я хочу сказать, я не желаю, чтобы вслух вы говорили, что я прав, а в душе ругали меня за эту мою правоту.

– Теперь поняла

– В таком случае поймите и другое: меня совершенно не интересуют ваши любовные похождения, как вы себе вообразили. Больше того, я бы даже сказал, что меня ничто не интересует, если бы не боялся вас обидеть, у меня нет никакого желания портить вам настроение, я не Илиев, и вам нет нужды рисоваться передо мной. Но нельзя без конца меня дурачить и в то же время рассчитывать на мою помощь. Оказывать помощь можно лишь тогда, когда располагаешь хотя бы минимумом информации. И это единственное, чего я от вас хочу: дайте мне минимум информации относительно этих ваших хулиганов. Поверьте, ни на что другое я не претендую.

– Вот как? – замечает Лиза, недовольно наморщив нос. – Могу ли я получить обещанную сигарету?

Оставив на столике сигареты и зажигалку, я сажусь на кровать, привалившись к стенке, всем своим видом показывая, что мой ход сделан. Как пойдет она?

Она закуривает, глубоко затягивается раз, другой, стряхивает пепел, хотя в этом пока нет надобности – пепла еще не много.

– Я буду рассказывать все, Тони. Спасибо, что вы не настаиваете, чтобы я рассказала все как на духу. На деле вам этого хочется, и не потому, что вас это так уж интересует. Вам сейчас важно услышать, что лгунья раскаивается. Но вдруг я не лгунья? В конце концов, бывают вещи, которых человек стыдится – и не потому, что они настолько страшны, люди ведь стыдятся и пустяков, но раз уж я решилась рассказывать, я расскажу все, хотя почти уверена, что, выслушав меня, вы подумаете: так ли оно было на самом деле, и непременно заподозрите, будто я опять что-то скрываю, опять замалчиваю…

Она снова стряхивает сигарету в пепельницу, но забывает сделать очередную затяжку.

– Не стану утверждать, что в моей жизни все шло как по маслу, одно утешение – не я одна способна пойти на сделку с совестью. Впервые это произошло, когда я поступала в театральный институт. Одна моя подруга, Лили, сказала: конкурс пройти почти невозможно, а вот некий Васко запросто в этом тебе поможет. Так что она познакомила меня с этим Васко, и в тот же вечер он повел меня в какой-то вшивый кабак, чтобы выработать план действий, но вырабатывать, конечно, ничего не пришлось, вместо этого мы хлестали вино – правда, в основном он, но и я хватила для храбрости. Потом Васко спрашивал, куда мы пойдем, ко мне или к нему, а я: зачем обязательно к кому-то идти? Услышав такое, он сказал: чего выпендриваешься? Может, вообразила, что я буду устраивать тебя в институт за твои прекрасные глаза? Учти, ни глазами, ни слезами меня не прошибешь, я предпочитаю быстрые сделки: пьешь, платишь – чао, бамбина. Я, конечно, здорово была ошарашена, я ему сказала, чтобы нашел кого-то по себе во вшивом этом кабаке, тебе, говорю, это заведение в самый раз: пьешь, платишь – чао, бамбина. И улизнула. А на другой день Лили мне говорит: я нашла нужного человека, а ты ведешь себя как последняя дура. Ты чего, говорит, воображаешь? Да он таких, как ты, лопатой гребет! Пускай себе гребет, говорю, чего он ко мне-то пристал? Да разве он к тебе пристал, это же я его попросила. Нашла кого просить, говорю, да он же дурак, каких свет не видел. Тебе еще не с такими придется иметь дело, говорит Лили, и нечего к нему так уж придираться – можно подумать, тебе с ним расписываться. Не нравится его морда – не смотри. Закрой глаза – и порядок.

Лиза гасит в пепельнице сигарету и продолжает:

– И я закрыла глаза. А он потом говорит: почему не сказала, что ты первый раз? Знал бы – я бы с тобой не связывался. Все-таки он пообещал помочь, врал даже, что кое-кому звонил; мне было ясно, что никому он не звонил, во всяком случае, ничего из этого не вышло. Потом, чтобы отделаться, он послал меня к Миланову – дескать, надо все подготовить и такие дела не делаются с бухты-барахты, а Миланов поможет – очень важная птица.

– Про Миланова уже знаю, – спешу я ей напомнить, опасаясь, что ее сказки до утра не переслушаешь.

– Да, я вам рассказывала. А потом та змеюка меня вытурила, и я связалась с Чавдаром – он тоже работал в институте и, когда встречал меня в коридоре, начинал разводить всякую бодягу, только я, следуя инструкции Миланова, держалась неприступно. Сначала, когда эта змея меня вытурила, когда Миланов распрощался со мной, Чавдар оказался единственным человеком, готовым мне помочь, я даже какое-то время жила у него на чердаке – сам он жил у родителей, но у него была мастерская. На чердаке там собирались такие же психи, как он сам, без конца рассуждали об ораториях да о контрапунктах и заводили пластинки. Ну и вот, какое-то время я там жила – пока мне не осточертела их болтовня, а потом Чавдару удалось пристроить меня в магазин пластинок, и я подыскала себе квартиру, мы с моей напарницей Надей сняли комнату на двоих – об этой девчонке я вроде бы уже рассказывала вам, она как раз поцапалась тогда со своими, так что нас устраивала комната на двоих, и с тех пор Чавдара я уже больше не видела.

Лиза замолкает, задумываясь, как бы соображая, не упустила ли что-нибудь важное, заслуживающее внимания, – рассеянно перебирает пальцами звенья цепочки. Затем поднимает глаза, чтобы проверить, слушаю я ее или только делаю вид. Да, слушаю. Знакомый сюжет: ты мне – я тебе, или услуга за услугу. Странная вещь, но в эпоху технического прогресса мужчины вырождаются. Категория самца – демона-искусителя, покоряющего женщин внешностью или интеллектом, – заметно скудеет, уступая место чиновнику-соблазнителю, сморчку, который раньше до конца дней своих довольствовался бы убогими прелестями собственной жены, а нынче, получив какую-то власть, со спокойной совестью паскудит везде, где только представится случай, следуя принципу: ты мне – я тебе.

– Какое проклятие – быть женщиной, верно? – роняю я.

Лиза окидывает меня испытующим взглядом – очевидно, боится насмешки, – потом доверчиво говорит:

– Да, я то же самое сказала Васко, когда мы вышли из кабака. Должно быть, я тогда была еще слишком наивной, но прямо так и сказала, а он давай ржать. Какое же, говорит, проклятие? Как захотела, так и повернула. Ведь нашему брату, мужику, чтобы чего-то добиться, приходится тратить деньги, время, связи искать, работать когтями и зубами. А баба промышляет себе тем, что не шибко изнашивается и вечно остается при ней. В общем, такую ахинею понес, такой бред, что я, дура наивная, решила его осадить: а тебе не кажется, говорю, что эта твоя мораль – из прошлого? А Васко нагло смеется мне в глаза и говорит: слушай, девочка, как раз в этом деле никакой разницы между прошлым и настоящим нет, насколько я смыслю в медицине…

– С ним все ясно, – киваю я, чтобы она не повторялась, не топталась на месте.

– Когда пошла работать, я немного оклемалась и даже стала готовиться к вступительным экзаменам в университет. Я ему докажу, этому Миланову, думала я, что и без петухов наступает рассвет. Но ничего доказать не сумела – не добрала каких-то двух жалких баллов, однако эту пилюлю я проглотила легче, потому что изучать славянскую филологию я не особенно стремилась – это ведь не то что читать романы. Раз уж не быть мне артисткой, не все ли равно – учительницей работать или стоять за прилавком н продавать пластинки. С Надькой мы ладили неплохо. Она тоже оказалась на мели – не поступила в консерваторию. Так что она таскала меня на концерты, я ее – в театры, и первое время мне жилось спокойно – дрессировка Миланова давала себя знать, – а бедная Надька была некрасивая, хилая – словом, пашу квартиру не осаждали толпы поклонников. Но в один прекрасный день в магазин является моя мать. Вы себе представляете – моя мать и Бах! Как потом выяснилось, пришла она не ради Баха, она у меня из тех, из верующих, и кто-то надоумил ее пойти поискать пластинку с церковными песнопениями – мол, дома проигрыватель пылится без дела. Ну, является она. Смотрит вокруг, будто чувствует себя не в своей тарелке, и вдруг видит меня… Какие были объятия, какие слезы, какие всхлипы – я не знала, куда глаза девать от стыда. Но делать нечего – пришлось возвращаться домой. И снова нервотрепка, скандалы, правда, только по вечерам, поскольку днем я была на работе. Проработала я полгода как один день, настало время уходить: женщина, которую я замещала, вернулась. Мною были довольны и потому не выгнали на улицу, а перевели в книжный магазин – тоже кого-то замещать. Туда черти принесли Лазаря…