– Не знаю, в чем дело, но она ушла утром и пока не возвращалась.

Мое коммюнике встречается с явной враждебностью, выразителем которой, по-прежнему пользуясь правом отца, выступает Димов:

– Вы там случайно не поссорились?

– С какой стати мы будем ссориться? – небрежно бросаю я.

– Надо сообщить в милицию! – вдруг предлагает Несси.

– Только не это, – сухо возражает Димов. – Если понадобится, мы сами ее разыщем.

В эту минуту раздается голос разума. Конечно же, исходящий от инженера:

– Я полагаю, нам не следует торопиться. Может, у нее какие дела… В любой момент она может вернуться а мы – розыски!

– Вернется она, как же. После дождичка в четверг, – роняю я с присущим мне скептицизмом.

– Вы поссорились? – вспыхивает Димов.

– Что за вздор! Какие у нее могут быть дела в городе? Никаких других дел, кроме пишущей машинки, у нее нет. А раз ее до сих пор нет дома, значит, она не вернется.

– Надо сообщить в милицию, – снова рычит Несси, но теперь уже стоя, дергая кверху ремень, словно готовясь к дальней дороге.

– Никакой милиции! – Димов вскакивает. – Если понадобится, я сам пойду ее искать. В конце концов она моя дочь, а не ваша.

– Спохватились… – презрительно бормочет Несси.

И тут снова в разговор вступает дитя технического прогресса:

– Ну, товарищи, зачем же так? Давайте сядем и спокойно обсудим создавшееся положение, как подобает разумным людям. А заявить в милицию мы всегда успеем.

– Никакой милиции! – снова возражает Димов и садится.

Усаживается на свое место и Несси, обеими руками обхватив свой живот, словно успокаивая его: «Спокойно, спокойно».

– Если отправляться на поиски, нам следовало бы начать с Лизиной матери, – говорю я.

– Резонно, – признает Несси. – Но где она живет?

– Вероятно, товарищ Димов знает.

– Я не могу туда ехать, – ерзает Димов.

– Не обязательно вам ехать, – говорю я. – Могу и я съездить… Либо Илиев.

– Вы лучше не встревайте, – жестом останавливает меня Димов, как будто я уже настроился идти. – Я вам об этом не говорил, Павлов, но у вас удивительная манера шутить с людьми, подзуживать их…

– Что-то не замечал…

– А я давно замечаю. И могу себе представить, как вы встретитесь с той истеричкой и во что это выльется.

– Тогда давайте я поеду, – предлагает Илиев.

Предлагает, но с оговоркой, что лучше все же выждать какое-то время. Прения продолжаются, и наконец принимается решение подождать до следующего дня (поскольку утро вечера мудренее). Все расходятся в минорном настроении, никто не хочет даже посмотреть пьесу, сгущенный драматизм которой льется по первому каналу полноводной рекой.

Просто не верится, чтобы из-за Лизы могло возникнуть столько эмоций.

А она не возвращается ни ночью, ни на следующий день. Владо все же приходится ехать к ее матери, и возвращается он с весьма скудными данными: мать лежит с сердечным приступом, а единственная родственница, к которой Лиза могла поехать, – ее двоюродная сестра, проживающая в таком-то городе. – Отлично, – говорю. – Я как раз собирался туда в командировку от редакции.

Илиев заявляет, что готов отвезти меня туда на своей машине. Отвезти меня – можно подумать, будто это я рвусь на поиски, а не он.

Что касается командировки, то мне и в самом деле – по закону вероятности – может выпасть поездка в этот город. Именно там произошла запутанная производственная история, которой я едва ли рискнул бы заняться, если бы на письме Главный не начертал собственноручно: «А. Павлову. Проверить и доложить».

На следующий день рано утром мы выезжаем, хотя погода опять же по закону вероятности, возможно, самая неподходящая для путешествия на машине. По стеклам «москвича» стекают обильные струи воды, и «дворники» едва успевают смывать их, давая водителю возможность видеть чуть дальше собственного носа. Дождь барабанит по кузову, снопы света от фар тут же тонут в его струях. Такое впечатление, словно асфальт внезапно порос буйным серебристым камышом.

Если верить моим часам, уже должен наступить рассвет, но вокруг почти темно; видя, как напряженно Владо держится за руль, я невольно вспоминаю Бебу. Наконец после часа езды, в течение которого мы вряд ли одолели более сорока километров, дождь поутих и впереди стало светлей.

– Погода налаживается, – говорит Илиев.

Он любит делать констатации по поводу вещей вполне очевидных. Ясность никогда не повредит.

– А я уже думал, не вернуться ли нам, – бросаю я интереса ради.

– Вернуться? Да старики нас на части разорвут.

– Забавные деды…

– Ничего забавного, – возражает он. – Грызутся без конца, словно белены объелись, как болельщики, что после матча целый вечер обсуждают, правильно судья подал свисток или нет.

– Только эти двое не болельщики, они сами участвовали в игре.

– Ну п что? Матч-то закончился.

– Этот матч продолжается.

– Но для них закончился, – настаивает Илиев.

Он совсем замедляет ход и переключает на вторую, потому что впереди тащится какой-то грузовик, сплошь забрызганный грязью.

– А разве вас не задевают некоторые явления? – спрашиваю я.

– Конечно, задевают, но в техническом плане, не в эмоциональном.

Мы еле ползем, и это позволяет Владо взглянуть на меня.

– Помните, – спрашивает он, – как деды взъярились, когда речь зашла о злоупотреблениях?

– И что?

– И готовы были схватить друг друга за горло, когда разгорелся спор о бесхозяйственности, о том, кто во всем этом виноват?

– И что?

– Эти вещи их раздражают. И не только их. А вот меня они успокаивают.

– А! По-вашему, выходит, чем хуже, тем лучше?

– Вовсе нет! Как можно такое говорить! Меня успокаивает как раз то, что, несмотря на все безобразия, мы продолжаем двигаться вперед.

– Только мы с вами почти не движемся, – замечаю я. – Почему бы вам не обогнать эту черепаху?

– Паршивая видимость. Недолго и в катастрофу попасть… – И он возвращается к нашему разговору: – В том-то и штука, что, сколько бы ни портили дело всякие там неучи и разгильдяи – да и опыта нам порой недостает, – цель будет достигнута. Потому что система наша сильна. Система много значит, Павлов. Так что я не понимаю, почему из-за каждой промашки надо поднимать шум.

– Вам лучше знать, – отвечаю я. – О системе могу сказать только, что, раз она так сильна, почему она мирится с негодной практикой? Сильный организм отторгает все, что ему мешает.

– И наш организм отторгнет все помехи. Помните, на что позавчера так напирал Димов: почему, мол, на Западе существует образцовая организация, а у нас ее нет?

– Думаю, старый хрыч прав.

– Думаете, но не убеждены. А я убежден, что не прав. И суть вовсе не в том, что у них одна организация, а у нас – другая. Суть кроется гораздо глубже, Павлов! Возможно, даже в генах.

– Ничего себе – в генах!

– Именно! Те народы учились организации производства уже восемь веков назад, в средневековые городах. Ремесленные мастерские, гильдии, мануфактуры, не говоря уж о дальнейшем внедрении машинного производства и о капиталистической индустрии. Так что коллективные процессы и организация дела у них в крови! Для них это уже унаследованный опыт, если угодно, тут уже сказывается биологическая наследственность. Тогда как нашенский мужик, будь то крестьянин или ремесленник, в это самое время еще ковырялся один или в лучшем случае ему пособлял подмастерье, а потомки этого мужика лишь несколько десятилетий назад впервые увидели фабричную машину. А мы хотим по всем показателям быть наравне с их потомственным пролетарием, больше того – с потомственным организатором и руководителем производства.

– По-моему, у вас перекос в область генетики, – произношу я с серьезным видом. – Какой-то сплошной биологизм.

Илиев не отвечает. Улучив момент, он нажал на газ, прошмыгнул мимо черепахи, но тут же повис на хвосте другой такой же грязной черепахи, так что опять нам предстоит ползти.