– Раз так, езжай на Лозанну.

– А чего это ты мною командуешь? – недоумевает она, пуская двигатель. – Разве я могу так оставить Бруннера?

– Бруннер не ребенок. Если мы пойдем его искать, все пропало. С той стороны люди Бэнтона.

Она резко трогается с места, молча выезжает на набережную, сворачивает на мост Монблан и только после этого спрашивает: – Люди Бэнтона?

– Да, твоего милого Бэнтона, которого ты пыталась охмурить.

– Стараться охмурить кого бы то ни было не в моем характере, Пьер, – с достоинством возражает Флора. – Мужчины и без того постоянно липнут ко мне.

– Только Бэнтон почему-то к тебе ляпнуть не стал, а прилип ко мне.

– Это человек Кенига, не так ли?

– Наоборот, если ты хочешь знать.

– Тогда как ты весь к услугам Грабера и Розмари.

– Я давно оказываю услуги Розмари, но только как хозяин. Неужто не видишь, что она мне нужна в качестве ширмы? А представилась возможность уйти черным ходом – и я тут же ее оставил.

– Слежу за вами с самого Берна.

– Ну раз больше делать нечего…

Миновав мост, она сворачивает направо и едет по набережной.

– А сейчас, милая, покрепче жми на железку своей нежной ножкой.

– Пьер, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда мною командуют, – ворчит она, но повинуется.

Машина стремительно несется по бульвару, достаточно свободному в этот час, потом сворачивает влево, и несколько минут спустя мы на шоссе, ведущем в Лозанну.

– А что, собственно, нам делать в Лозанне?

– То, что я обещал тебе и Бруннеру.

– Разве брильянты в Лозанне?

– Брильянты не в Лозанне, но путь к ним ведет через Лозанну.

– Я не люблю пустой болтовни, ты это знаешь. Говори ясно, мой мальчик.

– Яснее уже некуда. Я должен встретиться с одним человеком и получить от него кое-какие сведения. Сведения неполные, однако в сочетании с другими картина предстанет полной.

– Какие еще сведения? Что ты мне морочишь голову? – восклицает обычно спокойная Флора, мои туманные намеки выводят ее из себя.

Ужасная женщина. И причиняет мне сейчас столько неудобств. Но как я мог предвидеть эту встречу? Раз уж нарвался, деваться некуда. Придется весь день таскать ее с собой. Кроме… Чего?

– Чутье подсказывает мне, что в какой-то момент ближайших суток я смогу изречь магическую фразу «Сезам, откройся!», – пробую я успокоить Флору. – Тогда-то ты поймешь, что не зря я морочил тебе голову.

– Имей в виду, ты можешь изрекать, что тебе заблагорассудится, но только в моем присутствии, – предупреждает Флора. – Отныне мы неразлучны.

– Ну-ка повтори эти слова, мое солнышко! Мне почудилось, будто я слышу райскую музыку.

– Не распускай слюни, Пьер! Имей в виду, я говорю на полном серьезе.

У меня нет оснований сомневаться. Я обвожу унылым взглядом уже знакомый пейзаж – берега голубого Женевского озера, в последнее время заметно помутневшего, зеленые парки, среди которых ютятся белые виллы и светлое небо, – но на душе от этого светлее не становится.

– У тебя, дорогая, слишком коммерческий взгляд на жизнь. До такой степени коммерческий, что, когда я говорю «любовь», ты подразумеваешь «деньги».

Но Флору, как видно, нисколько не обижают мои слова. Напротив.

– Самое главное в этом мире, мой мальчик, – уметь делать деньги. Но к этому надо добавить: для всякого дела нужен инструмент. Для этого – тоже.

– Видимо, ты и меня рассматриваешь как инструмент.

– Почему бы нет? Лишь бы годился…

– Если меня не обманывает зрение, природа довольно щедро одарила тебя… инструментом.

– Двумя, – уточняет она. – Но второй не из разряда телесных атрибутов, и он гораздо важнее – это разум, мой мальчик. А то, что ты имеешь в виду, ценится только в публичных домах.

– Почему? Недавно я читал, в Америке какая-то феноменальная женщина ежедневно получает десятки писем с предложениями вступить в брак. Верно, она сантиметров на двадцать выше тебя да и весом килограммов на сто превзошла, но и тобой грех пренебречь. Вероятно, мужчины при виде тебя просто обалдевают.

– Я же тебе говорила! Липнут как мухи. Несмотря на твои гнусные намеки. Обалдевают, это правда. Но им лишь бы разок поужинать со мной наедине, и больше чем на простенький браслетик в две тысячи их не хватает. Мне, чтобы заработать две тысячи, проще раздеться в каком-нибудь притоне в Сан-Паулу. Ты, пожалуйста, не путай меня с любой другой женщиной.

– Ладно, – говорю. – Не будем пока о твоей фигуре и о твоих габаритах. Обратимся к интеллекту. Разве тебе есть на что жаловаться?

– Отнюдь, но меня заботит другое. Чтобы делать деньги, надо иметь еще один инструмент…

– Опять же деньги.

– Именно. Нужен капитал.

– Держу пари, что в эту минуту в маленькой старой Европе двести – триста фирм на грани банкротства, хотя, когда они начинали, и деньги были у них немалые, и мараковали они, должно быть, неплохо.

– Раз они на грани банкротства, значит, чего-то им определенно недоставало, – невозмутимо возражает Флора. – И скорее всего именно сообразительности. Каждый дурак, способный копить и наживать, воображает, будто у него ума палата.

– Если под словом «интеллект» ты подразумеваешь свет гениальности…

– Моя соседка фрау Пульфер, – говорит Флора, не обращая внимания на чушь, которую я несу, – нажила состояние на мизерном наследстве в двадцать тысяч плюс сообразительность. Могу запросто это подтвердить, потому что не так уж давно заправляла в одной из ее лавчонок.

– Лавчонок по продаже чего?

– Не брильянтов. И не парижских туалетов. А самых банальных вещей: трубок, зажигалок, пепельниц, сигарет…

– Что можно выгадать на пачке сигарет?

– Мелочь, конечно. Но если ты за день сбываешь тысячи пачек… Когда трубка стоимостью в пятьсот марок приносит тебе двести марок чистой прибыли и если ты имеешь понятие, где открыть лавчонку и как ее обставить…

– Это и есть твоя мечта?

– Торговать табаком? Ты опять путаешь меня с кем-то, Пьер. То я для тебя американский феномен, то фрау Пульфер.

– Вот там, сразу за перекрестком, небольшая развилка, – говорю я. – Свернешь направо и остановишься.

– Мы же едем в Лозанну?

– Свернешь направо и остановишься, – повторяю я.

– Ага, поняла! Ну и хитрец…

Мои наблюдения в зеркало заднего вида пока ничего особенного не дали, однако немудрено и ошибиться, особенно если у того, кто тащится следом, чуть больше интеллекта, как выражается Флора. Так что невредно пропустить идущий за нами поток машин – а вдруг кто-нибудь от самой Женевы нас сопровождает.

Мы остановились на небольшом проселке, скрытом тенистыми деревьями. Заметить нас с шоссе не так просто, зато мы можем преспокойно вести наблюдение. И хотя мы успели выкурить по сигарете, ничего подозрительного на шоссе я не обнаружил.

– Выруливай, – говорю. – И остановись где-нибудь у вокзала. Да по возможности не на виду у всего города.

– Видали, как он мною командует! – бормочет Флора, изумленная моим нахальством.

Однако выруливает на шоссе и десять минут спустя останавливается – в строгом соответствии с указаниями – на глухой улочке позади вокзала.

Мы входим в отель «Терминюс».

– Господин и госпожа Лоран, – сообщаю человеку за окошком регистратуры.

Человек разглядывает нас с видимым интересом, в особенности, конечно, Флору.

– На сколько дней?

– О, только на один вечер, – торопится предупредить моя дама, хотя ее информация в корне неверна: мы и до вечера не собираемся оставаться.

Человек подает мне ключ, велит слуге проводить нас и сам все так же взглядом провожает Флору до лифта.

Пока моя временная супруга освежается под душем, я делаю два телефонных звонка, стараясь не перекрывать своим голосом шум льющейся из крана воды. Сперва я звоню в авиакомпанию и прошу связать меня с господином Спрингом. Опять неосторожность с моей стороны, но, когда до финиша осталось не так много, а обстоятельства складываются не лучшим образом, осторожничать не приходится.