– От этого вашего пейзажа мне становится холодно.
– Это пейзаж Моне, а не мой, – уточняет Розмари, раскладывая пасьянс.
– Какая разница? Когда я гляжу на него, мне становится холодно.
– Но, как бы вам объяснить, Пьер, картина предназначена не для обогрева комнаты.
– Понимаю. И все-таки на этот пейзаж было бы более приятно смотреть в пору летнего зноя.
– Вы рассуждаете на редкость примитивно требуете от искусства того, в чем вам отказывает жизнь, – произносит Розмари, подняв глаза от карт.
– Лично я ничего не требую. Тем не менее мне кажется, что картина, раз уж вы вешаете ее у себя дома, должна чему-то соответствовать. Какому-то вашему настроению.
– Эта картина как раз соответствует. Соответствует вам, – говорит Розмари. И, заметив мое недоумение, добавляет: – В самом деле, посмотрите на себя, чем вы отличаетесь от этого пейзажа: холодный, хмурый, как пасмурный зимний день.
– Очень мило с вашей стороны, что вы догадались повесить мой портрет.
– А если бы вы решили украсить комнату каким либо пейзажем, который бы напоминал обо мне, что бы вы повесили? – спрашивает Розмари.
– Во всяком случае, ни пейзажа, ни какой-либо другой картины я бы вешать не стал. Все это слишком мертво для вас. Я бы положил на виду какой-нибудь камень, чье утро изумрудное, полдень золотистый, послеполуденное время голубое, а вечер цикламеновый.
– Такого камня не существует.
– Возможно. Вам лучше знать. Я полагаю, природа драгоценных камней вам знакома не меньше, чем импрессионисты.
– И неудивительно. Ведь и в том и в другом случае это природа переменчивой красоты, – отвечает она, глазом не моргнув.
– Неужто в университете вы и камни изучаете? – продолжаю я нахально.
– Камни я изучала у одного приятеля моего отца. Он владелец предприятия по шлифовке камней, – все так же непринужденно объясняет Розмари. – И совсем не с научной целью, а только потому, что от них просто глаз не оторвать.
– Но чем Же они вас привлекают? Красотой или дороговизной?
– А чем вас привлекает жареный цыпленок? Тем, что у него приятный вкус, или своей питательностью?
– Конечно, что-то должно преобладать.
– Тогда о чем разговор? Разве не ясно, что преобладает?
Она задумывается на какое-то время, потом говорит уже иным тоном:
– Как-то раз, увидев у него – ну, у приятеля моего отца – великолепный бесцветный камень, я сказала с присущей мне наивностью: «Наверно, этот брильянт стоит немалых денег». Он добродушно засмеялся:
«Да, он действительно стоил бы немалых денег, будь это брильянт. Только это всего лишь белый сапфир». И можете себе представить, Пьер, не успел он произнести эти слова, как блеск восхищавшего меня камня вдруг померк.
– Неужели этот приятель и не попытался реабилитировать камень в ваших глазах?
– Каким образом?
– Подарив его вам.
Розмари скептически улыбается.
– А вы бы это сделали?
– Не раздумывая. Жаль только, что к камням я не имею никакого отношения.
Она смотрит на меня, потом задумчиво произносит:
– Интересно, к чему же вы имеете отношение. – И добавляет, уже совсем другим тоном: – Пожалуй, мне пора одеваться. Вы, конечно, не забыли, что мы сегодня вечером идем к Флоре?
Итак, мы у Флоры. Трудно сказать, в который уже раз, потому что наши сборища давно стали традиционными и довольно частыми, а по календарю уже март, хотя на улице все еще падают хлопья снега.
Немка принимает нас в просторной «студии», образовавшейся из двух комнат после того, как съемщица убрала разделявшую их стену. Обстановка здесь в отличие от нашего зеленого холла простая и удобная – ни лишней мебели, ни настольных ламп. И если обстановка квартиры позволяет судить об индивидуальных особенностях ее хозяина, то нетрудно прийти к заключению, что фрау Зайлер будуарному быту явно предпочитает здравый практицизм. Никаких галантных сцен, никаких импрессионистов. Единственное украшение – три-четыре фарфоровые статуэтки, расставленные на низком буфете, рекламные подарки завода фарфоровых изделий – Флора представляет фирмы, снабжающие человечество столовой и кухонной посудой.
В этот раз состязание начинается в мою пользу – явление очень редкое, потому что обычно я проигрываю. Проигрываю по мелочам, не как первый раз.
– У вас недурно получается, – утешает меня в таких случаях Бэнтон. – Вам, должно быть, и в любви так везет.
– Охота вам говорить банальности, Ральф, – говорит Розмари. – Если человек апатичен в игре, он и в любви такой.
Тут немка могла бы возразить, что американец при всем его равнодушии к флирту в игре малый не промах, но она не возражает. Насколько я могу судить по моим беглым наблюдениям, Флора несколько раз пыталась флиртовать с Бэнтоном, но, увы, так и не сумела вывести его из летаргического состояния. Может быть, он не любитель крупных форм…
Итак, я определенно выигрываю, но мне особенно везет с момента, когда я сажусь напротив импозантной фрау Зайлер, потому что весь этот затяжной кон лучшая карта почти всегда оказывается в моих руках, а Розмари с Бэнтоном отчаянно обороняются; их оборона продолжается даже тогда, когда они попадают в опасную зону, а удары возмездия со стороны беспощадной немки сыплются один за другим, и наш банк все больше обретает контуры небоскреба, так что, когда Флора наконец подводит черту и делает сбор – бухгалтерские операции всегда выполняет она, – Ральф вынужден признать, что он никогда в жизни так не прогорал.
– Как видите, ради вас стараюсь, мой мальчик, – тихо говорит Флора, и я не могу не заметить, что глаза ее под действием скрытого внутреннего ликования обрели лазурный цвет.
– Вполне естественно, – отвечаю я. – Не будь людей вроде меня, никто бы не стал покупать ваших тарелок, поскольку нечем было бы их наполнять.
– Боюсь, вы ошибаетесь, полагая, будто моя симпатия к вам связана с тем, что вы торгуете продовольствием, – парирует немка, чем еще больше портит настроение моей квартирантки.
В результате длительного сожительства Розмари привыкла обращаться со мной, как со своей собственностью, хотя, в сущности, между нами не происходит ничего, кроме пустых разговоров. Но если в данном случае подначки Флоры вызывают у нее раздражение, то только потому, что этому предшествовал скандальный проигрыш. Обычно она умеет скрывать свое состояние. И если сейчас теряет над собой контроль, то это признак того, что она только начинает беситься. Озлобленная до предела, Розмари обычно предпочитает молчать.
Теперь уже Розмари моя напарница, она сосредоточенно смотрит в карты, и я, имея возможность немного поднять ее настроение, объявляю три без козырей, вслед за этим Розмари с торжествующим видом провозглашает четыре пики, не считаясь с тем, что я закрыл игру, в результате чего две кругленькие «помахали мне ручкой». Но три без козырей или четыре пики в любом случае – большой шлем, и это в какой-то мере воодушевляет мою партнершу, которая даже благоволит сказать мне:
– Очень сожалею, Пьер, но мне в голову не пришло, что тузы способны принести вам две сотни.
– Не стоит сожалеть. Я с истинным наслаждением наблюдал, как лихо вы разыгрывали конечную партию, – галантно отвечаю я, даже чересчур галантно, потому что никакой лихости в ее игре не было, да и при такой карте любой дурак мог выиграть.
– Ну, вы довольны? – спрашиваю, когда и второй манш заканчивается в нашу пользу.
– Чему тут радоваться, – отвечает Розмари. – С Флорой вы выиграли раза в три больше. Значит, вы любите Флору больше меня.
– А может, и я его люблю больше, чем вы, дорогая, – невозмутимо вставляет немка.
Так или иначе, закуска сейчас важнее, чем любовь, и мы отправляемся к длинному буфету, где наряду с рекламными, фарфоровыми, расставлены тарелки и попроще, с виду совсем плоские, заваленные мясом и зеленью. Практицизм немки находит свое выражение и на поприще кулинарного искусства. Она предлагает нам не так много, зато все достаточно вкусное, хотя нет в этом ни расточительных импровизаций Розмари, ни дорогостоящего гурманства американца, который заказывает закуски для своих вечеров в ближайшем ресторане.
