– Двадцать три, отец мой и повелитель, - оскалился тот. - Клянусь серебряными грудями Иштар! Никогда бы не поверил, если б не считал сам!

Хан возвел руки к восходящему солнцу.

– Хо! Хвала Митре! Воистину, дети мои, он прислал нам доблестного мужа! Он направил сюда его шаги! Он, а не этот паршивец Сибарра Клам, полный хитрости и вероломства! - Затем Бро Иутин обернулся к Конану и сказал: - Доволен, северянин? Насытилось ли сердце твое? Ублажилась ли душа? Не хочешь ли чего-нибудь еще?

– Вина, - прохрипел Конан, - вина!

Хан щелкнул пальцами, и вино тут же появилось в преизрядном количестве. А с ним лепешки и мед, острый козий сыр и жаркое с приправой из дикого чеснока.

Пил Конан долго, а ел еще дольше. Солнце, светлый глаз Митры, успело уже на добрый локоть подняться над восточными холмами, когда он отодвинул опустевшие подносы и опрокинул чашу донышком вверх. Голова у него перестала кружиться, руки и ноги обрели былую мощь, и теперь он, пожалуй, вынес бы присутствие двух-трех женщин в том случае, если каждой из них стукнуло по семьдесят или не исполнилось пятнадцати. Киммериец потянулся, вытер жирные пальцы о штаны и перевел взор на хана хиршей. Тот глядел на него будто отец на любимого сына.

– Кром! Нелегкая выдалась ночка!

– Нелегкая, сын мой, - согласился Бро Иутин. - Зато рассвет ты встретил за чашей вина, а не в ослиных шкурах. И ночью вкусил столько радостей, сколько не снилось самому владыке Турана, не говоря уж о жалких ублюдках и скопцах, что правят Заморой, Коринфией и Офиром.

– Щедрость твоя велика, - ответствовал Конан, - но до сих пор я не ведаю ее причины. Сибарра, приятель мой, говорил, что женин твоих охраняют пятьсот воинов. И я вижу, он махнул рукой в сторону шумного стана, гудевшего, как пчелиный улей, - что их в самом деле пятьсот, никак не меньше. И все шустрые пани!

– Хо! Потому и шустрые, что треть либо четверть - мои сыновья да внуки, и в каждом намешано много всяких кровей. Теперь добавится и твоя… Я же сказал, что приплод от этакого жеребца будет добрым! стоит ли жалеть для него десяток-другой кобылок?

– Но Сибарра толковал…

Прервав Конана, хан хиршей язвительно ухмыльнулся.

– И о Сибарре было мной сказано, что он безухий осел, глупец, что меряет всех по себе да ищет выгоду там, где можно найти лишь засохший навоз! Думал он посмеяться надо мной, но я посмеюсь над ним! - Тут Бро Иутин хитро прищурился и сказал: - От шакалов, что воют на холмах, прослышал я о каком-то споре? И о закладах? Один заклад серый туранский жеребец, обгоняющий стрелу, а другой - осел превосходной породы, с темным ремнем вдоль хребта?

– Тут твои шакалы не ошиблись, - сказал Конан, размышляя, к чему клонит повелитель хиршей. - Осла я теперь могу выбрать любого, самого длинноухого и зубастого. Сибарра говорил, чем больше зубы, тем выше цена.

– Хо! Велик Митра и видит все хитрости людские! Не слушай Сибарру, сын мой, слушай меня! Дам тебе один совет, как родич родичу… ибо в ту ночь мы породнились с тобой целых двадцать три раза. Станешь выбирать, не гляди на ослов гладких и зубастых, а ищи хромоногого, не из самых молодых, а с потертым крупом и белой отметиной на лбу. Приведешь его ко мне, получишь столько серебра, сколько весит этот хромоногий. Клянусь Митрой! И взвешивать будешь сам, а я за спиной торчать на стану!

Конан навострил уши, прикидывая, что тут наберется побольше, чем на двести туранских золотых, про которые толковал Сибарра. Получалось, осел ослу рознь, и есть такие, что идут на вес серебра! Он хмыкнул, протер кулаками слипавшиеся после бессонной ночи глаза и спросил:

– Не дорого встанет тебе хромоногий? Он все ж таки осел, а не кхитайский дракон с золотыми чешуями и клыками из рубинов!

– Какой мне прок от дракона? - поморщился Бро Иутин. - Он моих ослиц не покроет! Хо! А если покроет, так принесут они ушастых ящериц, коих продашь в базарный день за медяк, и тем будешь доволен. А потомству хромоногого цены нет! Он меж ослов как ты меж людей… Лучший! И неистов, словно сам Нергал!

Последний довод убедил Конана. Вероятно, хан хиршей, с присущей зрелому возрасту мудростью, заботился и о людях своих, и об ослах, не упуская случая подбавить тем и другим свежей крови. И, как рачительный хозяин, Бро Иутин, залучив к себе одного жеребца, хотел приобрести и другого. Вполне понятное желание!

Киммериец поднялся, потом присел пару раз, разминая ноги, и взглянул на небосвод. Солнце уже стояло высоко.

– Пусть приведут моего коня! Поеду к Сибарре… потолкуем с ним насчет ослов и наложниц… Из Стигии, Офира и прочих мест.

– Не торопись! - хан похлопал по ковру, приглашая Конана снова сесть. - Не торопись, сын мой, ибо дела наши еще не закончены, а всякое незаконченное дело противно Митре.

– У тебя есть еще наложницы? - спросил Конан, потирая поясницу.

– Не о женщинах речь, северянин, а о свидетельствах! Представь, явишься ты к Сибарре, длинноусому поганцу, и скажешь, что переспал со всеми коринфянками, стигийками и шемитками из моих шатров. Так он тебе и поверит, хо! Скажет, что ночевал ты в степи, под курганом, а зингарки да офирки тебе только снились!

– За доказательствами дело не станет, - Конан огладил рукоять своего длинного меча и усмехнулся.

– Не обнажай клинка там, где нужны лишь перо, печать и пергамент, - произнес Бро Иутин, вновь доказав свою мудрость. Затем он кликнул Санриза и Велел привести писца-заморанца, взятого в плен в позапрошлом году. Когда сей ученый муж был доставлен вместе с пером и пергаментом, хан придвинул Конану непочатый бурдюк вина и принялся диктовать. Не успело солнце подняться еще на ладонь, как бурдюк опустел, а пергамент заполнился словами, которые Бро Иутин, владыка хиршей, желал передать Сибарре Кламу, повелителю гизов. Были они не такими сладкими, как выпитое Конаном вино, однако и не кислыми, словно уксус; скорее, жгучими, как яд пустынной змеи.

Излив эту отраву на пергамент, Бро Иутин припечатал сказанное своим перстнем, вручи гостю свиток и, еще раз напомнив о хромоногом осле с белой отметиной, отпустил восвояси.

Бессонная ночь и тяжкие труды утомили Конана; он уснул в седле. Большой беды в том не было, так как серый Змей, туранский жеребец, хорошо знал дорогу в стан гизов, а до границ владений Иутина за гостем присматривали всадники в черных бурнусах. Но Конан их не замечал. Голова его опустилась на грудь, веки сомкнулись, уздечка выпала из рук; он спал и видел сны, и с каждым скачком Змея, с каждым истекшим мгновением они становились все приятней и приятней.

Но вначале привиделся ему кошмар - полукруг черно-красных полосатых шатров, которые он обходил один за другим, но не в человеческом обличье, а в образе хромоногого осла с потертым крупом. И в каждом шатре ожидала его внимания не женщина, не красавица с томными очами, а ослица-трехлетка, бесстыдно раскинувшаяся на коврах копытами кверху, в позе, совсем не свойственной ослам. Он шел от шатра к шатру, выполняя свой долг, а за ним, на собственном его жеребце, сером Змее, ехало двухголовое чудище, демон с лицами Бро Иутина и Сибарры Клама, погонявший его плетью. Притом одна голова вела счет да толковала про ослов ценою в двести золотых, друга же грозила спустить с него шкуру, а после этого, снова завернув в нее, бросить на погибель в безводной степи.

Но постепенно сон изменялся; ослицы все больше походили на женщин, а сам Конан получил возможность выпрямиться, встать на ноги и продолжить свои занятия с большим удобством и достоинством. Чудище, маячившее за его спиной, исчезло; смолкли свист плети и голоса, то считавшие шатры, то грозившие ему страшными карами, то бубнившие про бесценных ослов, коих положено продавать на вес серебра. Вдруг Конан заметил, что человеческий облик вернулся к нему, но это было еще не самым приятным, оставалось обойти всего лишь два шатра, стоявших в отдалении и как бы отделенных от всех прочих.