За столом Нинка трещала, как сорока:
— Мама, а коровы тоже болеют ангиной? А лошади?.. А почему я не видела лошадей с завязанной шеей?.. Мама, ну почему?
Ирина Федоровна сказала с досадой:
— Хоть минутку, Нина, помолчи. Голова от тебя идет кругом… Андрюша, еще чаю налить?
Андрей рассеянно перекатывал ложечкой вишню в блюдце с вареньем.
— Чаю тебе налить? — повторила Ирина Федоровна.
Он поднял голову.
— А? Чаю?.. Налей… Хотя не надо, больше не хочу. — И опять погрузился в свои мысли. Мать видела: он чем-то озабочен, и ей хотелось расспросить его, узнать, дать совет, если нужно. И еще хотелось прижать его непокорную, упрямую голову к груди, погладить по волосам. Давно, давно не ласкала она его. И сейчас не решилась. Лишь спросила участливо:
— Ты о чем задумался, сынок?
— Да так, ни о чем, — сказал он, поднимаясь из-за стола. В передней надел фуражку и, подумав секунду, проговорил, глядя в сторону: — Я пошел… Погуляю.
А через полчаса в дверь постучали. Ирина Федоровна, вышедшая из кухни открыть, узнала в маленькой, симпатичной женщине с пышными волосами и чуть, курносым, вздернутым носиком воспитательницу интерната Раису Павловну. В первую минуту Ирина Федоровна перепугалась — решила, что Андрей натворил что-то в школе и теперь пришли жаловаться на него. Однако Раиса Павловна, увидев на ее лице это испуганное выражение, поспешила успокоить: пришла просто так, познакомиться. Это ее обязанность — знать, в каких условиях живут дома ее воспитанники.
— Ничего живем, спасибо, — все еще волнуясь, заговорила Ирина Федоровна. — Комната у нас, правда, одна… Вы проходите, пожалуйста… Но, как видите, и просторная, и сухая… Садитесь, прошу вас. Вот на стул, пожалуйста. Или на диван, помягче…
Раиса Павловна улыбнулась:
— За мной не ухаживайте. Не из робких. — Она сняла с себя теплый жакет, повесила его в передней. Прошлась по комнате, оглядела все, сказала: — Хорошо у вас. А где спит Андрей?
— Вот здесь, на диване, — ответила Ирина Федоровна. — Это его место. А мы с дочкой на кровати, вместе пока.
— Сколько же вашей дочке лет? — посмотрев на седеющую женщину, спросила Раиса Павловна.
— Шестой пошёл от июня. Еще маленькая… — Подумав, Ирина Федоровна сказала: — Наверно, удивляетесь, откуда у пожилой женщины пятилетняя дочка? Приемная она у меня, Ниночка. От покойницы Любы, сестры моей, осталась. Четвертый год живет. Хорошая девочка. Смышленая, добрая, а уж веселая! С ней не заскучаешь. Рисовать очень любит.
Ирина Федоровна достала Нинкины рисунки. Воспитательница с улыбкой рассматривала их, а сама ждала, когда же собеседница заговорит о сыне. Ведь именно из-за Андрея она пришла сюда сегодня, в воскресный день. Пришла, обеспокоенная его вчерашними такими безразличными и холодными словами, сказанными о матери.
— Забавные рисунки, похвалила она. — А скажите, Андрюша хорошо относится к сестренке?
— Да, любит ее. Не обижает.
— И вы довольны им? Он — заботливый сын? Помогает вам?
Ах, много ли надо, чтобы разбередить свежую материнскую рану! Больно было рассказывать Ирине Федоровне о сыне, но не могла удержаться, не пожаловаться.
— Неладно у меня с ним, — вздохнула она тяжело. — Неладно. Вся душа изболелась. И так и этак пробовала подходить — не получается. Чужой, недобрый. Я для него — никто. Заболей, слезами умойся — не пожалеет, не подойдет. И все с тех пор, как узнал, что я ему неродная.
— Вы ему неродная? — переспросила Раиса Павловна.
Ирина Федоровна сжала губы, чтобы унять их дрожь. Выговорила:
— Что же из того, что неродная?.. Я же ничего для него не жалела, все отдала… Эх, такая, видно, горькая моя судьба. Вспомнить страшно, как жизнь потрепала. Чего я только не перенесла…
И снова задрожали у нее губы.
— Успокойтесь, — сказала Раиса Павловна. — Если вам тяжело, не надо рассказывать.
Ирина Федоровна, казалось, не слышала ее. Помолчав, справилась с волнением и уже более спокойным голосом продолжала:
— Как раньше жила — долго рассказывать. Скажу только, что было нас у матери четверо. Все девочки. Я старшая. Сколько в детстве ни помню себя — все была в няньках. Только Оришу вынянчила, Любушка родилась. Не успела она подняться — появилась Наташа. В школу ходить не пришлось. Не до учебы. Хорошо хоть потом читать да писать выучилась. В тридцатом году замуж вышла. Повезло мне. Золотой попался человек. За всю нашу жизнь, до самой, значит, войны, не сказал мне Василий Никитич плохого слова. Хороший был человек. Был… Пришла война, все перевернула. Все отняла. В ту пору, как начал немец подступать к городу, решила я вместе с другими податься на восток. Андрюше тогда десять было, Олюшке — восемь лет. И не большие ребята, и не малые. Собрали мы, помню, вещички и пошли на завод, где муж до войны работал. Там и грузились. Втиснулись в вагон, расположились кое-как, да скоро и тронулись. Темно, дождь льет, колеса стучат. Поугомонился народ, поутих, и мои ребятишки прикорнули… В последний разочек…
Ирина Федоровна вытерла кулаком слезу, помолчала.
— А ночью самолеты налетели фашистские. Поезд остановился. Гудят вверху, завывают. Жуть. Белую ракету бросили. Стало видно, как днем. Тут закричали, чтобы выбегали из вагонов, бежали в поле, прятались. Заволновался народ. Крик, шум, дети ревут. Я Андрюше и говорю: «Беги, сынок, с Олечкой. Ложитесь там». А Оленька заплакала, вцепилась в меня ручонками: «Не пойду, мама, боюсь». Я прикрикнула на нее. Они и побежали. А я у вагона осталась помогать. Детишек малых принимала, стариков ссаживала. А он уже летит, воет, стервятник. Только кинулась я от вагона — слышу: взрыв. Потом ближе — второй. Кто-то рванул меня за руку: «Ложись!» А тут и еще взрыв. Третий… Этим и накрыло их…
Голос ее оборвался. Уже не вытирая слез, катившихся по щекам, она отвернулась к окну.
— Хоть бы что-нибудь осталось от них, — почти шепотом продолжала она. — Точно и не было у меня деток. Ни Андрюши, ни Оленьки… Как все вынесла, пережила — до сих пор удивляюсь, — повернулась она к Раисе Павловне. — Мужу с полгода не сообщала о детях. А потом написала. Да, видно, напрасно написала. Через три месяца пришла о нем похоронная. Может, оттого и сложил свою голову, что сердцем ожесточился и не поберегся от пули.
Кончилась война, а у меня никого, ничего, пусто. Была семья, и нет. Новую заводить поздно. И надумала я сыночка взять на воспитание. Поговорила где нужно, дали мне адрес Дома ребенка. Прихожу. Хорошая заведующая, очень душевная женщина. Поплакала я у нее, рассказала про свою жизнь. «Не уберегла, говорю, детей. Ни Оленьку, ни Андрюшу». А заведующая и говорит: «А у нас есть Андрюша, круглый сирота. Только плохонький он. Воспаление легких перенес». — «Дайте, говорю, мне его. Вместо сына будет». — «Да посмотрите сначала». Принесли, показали. Маленький, худой, страшненький. Как только в нем душа держалась!
Оформила документы, все как полагается. Дали ему мою фамилию. Принесла домой. Соседи сбежались. «Ну и красавчика, говорят, выбрала». А я никого не слушаю — только бы здоров был. А какое в нем здоровье! Не прошло и недели — заболел. И так сразу схватило: задыхается, весь горит, головку не держит. Положили в больницу. Сама не отхожу от него. А ему все хуже. Вижу — кончается ребенок. И врачи предупредили: вряд ли выживет. «Подождем, говорят, до завтра». Что делать? Достала стаканчик меду. Стала поить его. Разожму зубики да ложечкой и покапаю. Потом кое-как теплого молочка влила. И, знаете, ожил. А потом и беды с ним не знала. В рост хорошо пошел, лицом выправился. Как в школу начал ходить, — неплохо учился. И меня слушался. Конечно, и пошалит, бывало, не без этого. Да то все ничего. И продолжалось так, пока не сказали ему, что неродной он мне.
— Да кто же мог сказать? — с негодованием воскликнула Раиса Павловна.
— Нашелся недобрый человек, — печально проговорила Ирина Федоровна. Затем, перебирая Нинкины рисунки, она ласково сказала: — Одна у меня теперь утеха — Ниночка. На Андрюшу надежды нет. Совсем отошел от меня. Недавно заявил: для чего, вообще, взяла его на воспитание. Другим, мол, часы, велосипеды покупают.
