В этот раз в Москве Бунин познакомился с Николаем Дмитриевичем Телешовым, ставшим его другом.
Встретился он, по-видимому, и с Короленко. Во всяком случае, Федоров, недавно вернувшийся из Петербурга в Одессу, писал 5 октября 1897 года Бунину: «О том, что вы в Москве, мне передавал В. Г. Короленко, у которого я был и который также не отказался от сотрудничества у нас. Он хотел писать вам о вашем переводе и, между прочим, очень хвалил вас» [154] .
В Москве, однако, Бунин долго не засиделся — 15 октября был уже в Петербурге (Пушкинская улица, дом 1, меблированные комнаты Пименова) и прожил там немногим менее месяца. Он вел переговоры об издании «Гайаваты», пытался устроить в «Русском богатстве» рассказ Телешова «Сухая беда», а в «Неделе» — «Гайдамаков» Шевченко в переводе Белоусова.
Десятого ноября 1897 года Бунин возвратился в Москву, 16 ноября он принимал участие в праздновании тридцатилетнего юбилея литературной деятельности Н. Н. Златовратского.
Бунин охотно бывал на литературных собраниях, у приятелей, на семейных вечерах.
У Телешова составился дружеский кружок писателей «Парнас», где читались и обсуждались новые произведения. С конца 1890-х годов из членов «Парнаса» составился кружок «Среда».
И. А. Белоусов писал:
«…„Среды“ явились продолжением того кружка, который гораздо раньше собирался у Н. Д. Телешова, когда он жил в доме своего отца на Валовой улице… Кружок тогда назывался „Парнас“; участвовавших в нем было очень немного: Сергей Дмитриевич Махалов, теперь известный драматург С. Разумовский… Владимир Семенович Лысак, выпустивший книжечку миниатюр под названием „Подорожник“, сам Н. Д. Телешов, его брат — Сергей Дмитриевич, я, да еще кое-кто из молодых музыкантов…
Интимный кружок „Парнас“ просуществовал несколько лет, широкого развития он не получил, но значение его заключается в том, что он явился основоположником „Сред“, имевших большое значение в русской литературе за известный период…» [155]
Об очередном собрании кружка Телешов извещал Белоусова 29 января 1898 года: «Дорогой Иван Алексеевич… к субботе кончу рассказ („Домой“. — А. Б.), и у меня будут Бунины и вы, а в воскресенье днем я привезу рассказ в редакцию („Детского чтения“. — А. Б.). Приезжайте в субботу ко мне… Будут только Бунины, Махалов, Лысак, вы и я» [156] .
Тринадцатого января 1898 года Бунин послал из Апраксина (по-иному — Лукьяново-Апраксино Ефремовского уезда Тульской губернии) П. А. Ефремову стихотворение «В степи» для сборника «Памяти В. Г. Белинского» (М., 1899), составленного из трудов русских литераторов.
После 30 января Бунин уехал из Москвы в Огневку, потом — в Петербург. Здесь он снова встретился с Е. М. Лопатиной. Она записала в дневнике:
Двадцать второго февраля 1898, Петербург. «Возвращаюсь однажды к дяде Вл. Л. и нахожу телеграмму Бунина с извещением о том, что он едет. Утром он пришел к дяде, и весь день мы почти не расставались… То провожал меня в „Сын отечества“, то отвозил еще куда-нибудь, поправлял оттиски моего романа, и раз я была у него в номере на Пушкинской. Понемногу все стали замечать, намекать на его любовь… Вечером он ждал меня в Союзе писателей. Я никогда этого вечера не забуду. Никогда, кажется, я его таким не видала. Так был бледен, грустен, мил. Так мы тихо, грустно и хорошо говорили… Он поправлял мой второй оттиск, хвалил эту часть. Мне было страшно грустно, и казалось, что у него на глазах слезы… Из Союза он пошел за мной, провожать меня. Как я помню эту ночь. Шел снег, что-то вроде метели… Наконец, уже на Садовой, мы заговорили, и все было сказано. Мне вдруг стало легко говорить с ним. Мы пешком дошли до Морской, и было так грустно. Я сказала ему, что боюсь его увлечения, его измученного лица и странного поведения, иначе не стала бы говорить; что я не могу пойти за ним теперь, не чувствую силы, не люблю его настолько. Он говорил о том, как никогда и не ждал этого, как во мне он видит весь свет своей несчастной жизни; он не боялся этого, потому что ему нечего терять, ему уже давно дышать нечем; без меня у него тоска невыносимая, но это не какая-нибудь обыкновенная влюбленность, которую легко остановить, а трезвое, настоящее чувство, очень сложное, и расстаться со мною ему невыносимо уже теперь…
Вечером он пришел на вокзал, бледный, даже желтый, и сказал мне, что, вероятно, уедет в понедельник в Нормандию. И тут же говорил, что поправит и пришлет мне с поправками весь мой роман… Сегодня я послала ему письмо. Я говорила ему, что мне грустно, что я хочу его видеть и хочу, чтобы он знал это, но не зову его… Послала вечером с посыльным на вокзал…» [157]
В ответ на это письмо Бунин писал: «Ох, если бы знали, каким счастьем захватило мне душу это внезапное прикосновение вашей близости, ваши незабвенные и изумительные по выражению чувства слова: „Мне грустно; я хочу вас видеть и хочу, чтобы вы знали это…“ Не забуду я этого до гробовой доски, не прощу себе до могилы, что не умел я взять этого, и не могу не простить вам за них всего, что только не превышает всех моих сил» [158] .
В первых числах марта Бунин был в Москве.
Возвратилась в Москву и Лопатина. Она записала в дневнике 12 марта 1898 года: «Иван Алексеевич приехал дня через два после того, как я писала в последний раз, и в среду уже был у меня. Он у меня постоянно, мы вместе работаем… Мне теперь с ним легко, в наших отношениях есть много поэтичного, и, хотя часто меня пугает мысль, что с ним будет, думаю, что иначе поступить я не должна. „Постарайтесь взглянуть на это оригинальнее… Как-никак, а мы артисты, черт возьми, нужно же, чтоб мы выработали какие-нибудь иные формы“, — говорил он мне» [159] .
Бунин вспоминал о Лопатиной:
«Она была худая, болезненная, истерическая девушка, некрасивая, с типическим для истерички звуком проглатывания — м-гу! — звуком, которого я не мог слышать. Правда, в ней было что-то чрезвычайно милое, кроме того, она занималась литературой и любила ее страстно. Чрезвычайно глупо думать, что она могла быть развитей меня оттого, что у них в доме бывал Вл. Соловьев. В сущности, знала она очень мало, „умные“ разговоры еле долетали до ее ушей, а занята она была исключительно собой. Следовало бы как-нибудь серьезно на досуге подумать о том, как это могло случиться, что я мог влюбиться в нее. Обычно при влюбленности, даже при маленькой, что-нибудь нравится: приятен бывает локоть, нога. У меня же не было ни малейшего чувства к ней, как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась потому, что нравился дом… Кто я был тогда? У меня ничего не было, кроме нескольких рассказов и стихов. Конечно, я должен был казаться ей мальчиком, но на самом деле вовсе им не был, хотя в некоторых отношениях был легкомыслен до того, и были во мне черты такие, что не будь я именно тем, что есть, то эти черты могли бы считаться идиотическими. С таким легкомыслием я и сказал ей однажды, когда она плакалась мне на свою любовь к Т[окарскому] (психиатру. — А. Б.): „Выходите за меня замуж…“ Она расхохоталась: „Да как же это выходить замуж… Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить…“ Эту фразу очень отчетливо помню. А роман ее с Т[окарским] был очень странный и болезненный. Он был похож на Достоевского, только красивей» [160] .
Лопатина была старше Бунина лет на пять-шесть. Ее брат Владимир Михайлович был артистом Художественного театра. В их доме бывали артисты, ученые, философы, судебные деятели, иногда заходил Толстой. Уже в эмиграции Бунин рассказывал Вере Николаевне о своем «нелепейшем романе»:
