Во вторник было положение во гроб. В четверг похороны. Половина девятого приехали за гробом. Мы в немногочисленном числе его сопровождали. Приехала моя племянница, родная внучка С. А. Муромцева, накануне, она служит на севере Франции. В этот день было двадцать лет со дня смерти моего брата, и мне удалось отслужить по нем панихиду. И. А. его любил больше всех из моей семьи. Потом мы пошли погреться в кафе, напротив, выпили кофе. А затем вернулись в церковь. Служили владыка Сильвестр, отец Григорий Ломако, отец Александр Чекан, отец Антоний Карпенко и отец Димитрий Василькиоти. Все было очень торжественно при полном освещении. Хор пел необыкновенно хорошо. Все говорят, что такого отпевания никогда еще не было и по какому-то особенному настроению, и по сосредоточенности, и по сдержанному горю, хотя многие плакали. Увы, я плакать не могу, подступают слезы, глаза делаются влажными, и все. На шаляпинских похоронах народу было больше, но, может быть, и от этого не было такой торжественности и красоты. Много народу ко мне подошло, вероятно, прощание взяло около получаса. Затем гроб вынесли на руках. Говорят, что были фотографы, но я не видала. Со мной везли гроб самые близкие: моя племянница, наша Олечка, которая зовет И. А. „Ваней“, ее мать Л. А. Махина, Н. Ф. Любченко, М. А. Каллаш, Т. Ф. Ляшетицкая, Т. И. Алексинская. Мои родные, жена Шестова и ее дочь Баранова с мужем ехали в своей машине, был и большой автобус переполненный и собственные машины.

Много было жерб [1117]: от Марка Александровича, огромный из крезантэм, необыкновенно красивых, а Иван Бунин де Марк Алданов (по-французски) [1118], из белых тоже огромный из „Возрождения“ „последнему славному“… от Имки [1119], от лондонского Пэн Клуба эмигрантов, от „друзей“ Крест из цветов — это те, кто под председательством В. А. Маклакова решили сделать похороны на „общественный счет“… потом от „Объединения писателей“ из сиреневых крезантэм, большой жерб от Конюс, тоже очень красивый, а затем много букетов самых разнообразных цветов. Это тоже было против „его воли“, но я не обнародовала, сказала только Барановым, когда они принесли большой букет цветов. Жерб от Павловских, — они в Швейцарии.

День был чудесный, и когда мы ехали уже мимо лесов, то все вспоминалось: „Лес точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный…“ — и меня как-то успокаивало, что это осенью в такой солнечный день, какой он особенно любил.

На кладбище нас встретил отец Александр Ергин и хор кладбищенский, очень хороший. Могила еще не начата. Поставили во временный склеп, то есть все, как он хотел. Отслужили литию. Разложили цветы. Ленты все дома. Пошли к нашей могиле. Она вблизи Тэффи и других друзей и знакомых. На могилу Тэффи положили цветы от Ивана Алексеевича.

Возвращалась я с Конюс на их машине. По дороге мы купили кое-что для еды, так как близкие друзья должны были приехать, чтобы провести этот первый вечер без него со мной. Все принялись за работу, вымели пол, накрыли стол, стряпали в кухне, и когда все было готово, то стали говорить о нем. Л. С. Врангель [1120], знавшая его за много лет до меня, рассказывала, что его тогда звали все его приятельницы: М. К. Куприна, С. М. Ростовцева — „Ваничкой Буниным, что он был элегантен, очень живой и веселый“, что „отец ее его очень любил (С. Я. Елпатьевский) и предсказывал славу“. Пришел и А. М. Михельсон, и Струве, были Жировы, М. А. Каллаш, чета Любченко, одна болгарка Дора, Н. И. Кульман, Каминские, Болотов. Струве читал вслух его стихи. Настроение было печально-радостное, пишу радостное потому, что опять царствовала любовь к нему и чувствовалось общее горе. Я не упомянула о Л. А. Махиной и Б. С. Нилус. Часам к десяти все разошлись, и я осталась одна…

Вот вкратце, наспех настрочила я вам. Возьмите для себя, что нужно, а это письмо обязательнодайте прочесть Гале, Марге [1121] , Кодрянским полностью, так как они всех знают, и им будет интересно.

Во время писания меня то и дело отрывали, то телефон, то визитеры.

Сегодня у меня болит голова, хотя я спала больше, чем предыдущие ночи.

Леня просил вам передать дружеский привет, сказать, что ваша статья ему понравилась, он очень тронут и благодарит тоже газету за то отношение, которое она проявила к нашей утрате. Он попросил поклониться и Марку Ефимовичу [1122], от меня тоже передайте самые сердечные слова.

Простите за описки, за некоторые неточности, я ведь очень устала.

Храни Вас Бог. Поцелуйте Женичку [1123].

Ваша Вера Бунина.

Еще раз спасибо за все.

Болотов мне сказал, что одно легкое уже не работало, а что во втором плохо рассасывался фокус, судит по анализу крови. Кому-то Ян сказал: „Душа с телом расстается“. Я все приставала к нему, когда он стонал, что он чувствует, он не объяснял. Я говорила: „Ведь ты умеешь это делать, отчего молчишь?“ Не хотел меня пугать» ^[1124] .

Похоронен Бунин на русском кладбище Sainte Geneviève des Bois [1125], в семидесяти километрах от Парижа. На могиле — каменный крест. Зуров сообщил в письме 29 июля 1965 года: «Такие кресты стоят на местах боев с тевтонскими и ливонскими рыцарями. Такой крест поставлен и на могиле Ивана Алексеевича, так как он очень полюбил каменный крест, стоящий на Труворовом городище (вблизи Николы Городищенской церкви). Я из Изборска послал Ивану Алексеевичу открытку… с этим крестом. Художник <Александр> Бенуа нарисовал этот крест, по желанию Веры Николаевны, для мастера каменных дел, который сделал по этому рисунку крест Ивана Алексеевича».

Вера Николаевна считала, что это лучший крест на всем кладбище, «в нем Русью пахнет», писала она А. Седых 15 апреля 1957 года.

Бунин был перезахоронен из временного склепа. Зуров писал 11 августа 1967 года:

«Тридцатого января <1954 г.>, на восходе солнца, перенесли тело Ивана Алексеевича из временного склепа в постоянный. Временный склеп находился недалеко от кладбищенских ворот. В нем стоял, дожидаясь погребения (среди других гробов), гроб Ивана Алексеевича. Вера Николаевна после смерти мужа купила на кладбище место для могилы и попросила бюро похоронных процессий соорудить склеп для двух гробов.

Мы с Верой Николаевной выехали в это морозное утро из спящего еще Парижа с Конюсами в Сен-Женевьев-де-Буа. Поля были под снегом. Во время панихиды перед поднятием гроба солнце выходило из-за леса. Снег розовел. Служба была строгая, напоминающая фронтовые погребения. Бенуа построил там псковскую церковь с звонницей. Когда гроб понесли к могиле, перезванивали маленькие колокола. А гроб был за сургучными печатями. Вместе с хором пел, стоя на костылях, князь Галицын (князь Галицын писал свою фамилию „Галицын“), женатый на двоюродной племяннице Ивана Алексеевича. Она родилась в соседней усадьбе и знала Ивана Алексеевича еще юношей (Маргарита Валентиновна Голицына, ныне покойная; умер и князь). Их имение находилось против Батурина („Жизнь Арсеньева“) (Озерки. — А. Б.).

Мороз был жестокий. Нам подали на лопате землю, она смерзлась комками. Провожало Ивана Алексеевича к могиле всего одиннадцать человек: кладбищенский священник, Вера Николаевна, Татьяна Сергеевна Конюс, Борис Юльевич Конюс, князь Галицын с женой, Л. Ф. Зуров, четыре певчих. На кладбище находился полицейский комиссар, а гроб несли четыре служащих из бюро похоронных процессий. Привезла нас на кладбище (Веру Николаевну и меня) Татьяна Сергеевна Конюс. С нею был муж, но управляла автомобилем она, так как ее Сергей Васильевич <Рахманинов> научил великолепно править машиной. Галицыны приехали на своем стареньком автомобиле. Князь шоферствовал в те времена. Работал в Красном Кресте, обслуживал старческий дом.