«Огненный Ангел», переведенный на немецкий язык, вызвал в немецкой критике совсем неожиданный комплимент по адресу русского автора. Один из критиков усомнился, что это произведение современности. Конечно, язык немецкого переводчика, в свою очередь стилизовавшего роман, усилил иллюзию (Аякс <Измайлов А.>. У Валерия Брюсова // Биржевые ведомости. 1910. 24 марта. № 11630).
С эпохи «Венка» в Брюсове все слышней песнь романтизма; и «Огненный Ангел» — порождение этой песни <…>
Роман этот ростом «не выше среднего». Обновительной струи в стабилизацию этого рода Брюсов не внес. Это сколок с «Мельмота-Скитальца», с Гофмановского «Эликсира Сатаны». Но ужасы, до которых возвышались взвинченное воображение Метьюрина или пьяная фантазия Гофмана, совершенно не жанр Брюсова. Брюсов всегда был больше ум, чем чувство. В самых совершенных стихах его — больше мерцаний мудрости и дерзновений ума, чем лиризма сердца.
В своем романе Брюсов — мозаист, а не творец, составитель, а не поэт. Нет ничего, что не имело бы здесь прототипа, не было подсказано готовой книгой, старым фолиантом, словарями и сборниками старинных латинских изречений в пергаментных переплетах.
Даже в смысле простой занимательности Брюсов не дал живых страниц. Приключения рыцаря и загадочной девушки в старинных гостиницах, в монастырских стенах не идут за пределы старинных рыцарских романов. Какой романист, трогавший эту эпоху, от старых немцем до нашего Мережковского, не пользовал сцены шабаша ведьм или суда в инквизиционном подвале.
Брюсов сделал и эти сцены с точностью добросовестного копииста. Конечно, немало его труда в этой книге. Но, образно говоря, видно, как он кряхтит, и не слышно его восторженного голоса. Вдохновение не осенило книги. Ярко выдающийся поэт современности написал обыкновенный роман. <…> (Измайлов А. – 1910. С. 91, 92).
«Огненный ангел» Валерия Брюсова прежде всего поражает богатством тех исторических, в широком смысле, познаний, из которых выстроена эта повесть. Нельзя без особого уважения относиться к этому огромному и неустанному труду, вдохновляемому научной и художественной любознательностью. <…>
Для осуществления своего замысла Брюсов избрал чрезвычайно хитроумную форму. Его повесть, — он не захотел назвать свое произведение избитым и вызывающим неприятные в художественном отношении ассоциации именем «исторического романа», — ведется от лица героя, в форме записок о недавно прожитом. Тончайший расчет!..
Другими словами, сам автор чувствует неудержимую потребность разметать перед изумленным взором читателя эти самоцветные камни культурно-исторических деталей, – быть может, поодиночке выисканные в различных источниках и любовно снизанные им в непрерывные цепи и ожерелье. «…Дамы играют на лютнях, цитрах и флейтах и танцуют с кавалерами альгарду, пассионезу, мавританские и другие новейшие танцы»; «… Сначала поднялся у нас спор о преимуществах разных сортов вин: итальянского рейнфаля и испанского канорского, шпейерского генсфюссера и виртембергского эйльфингера» и т. д. <…> А между тем это настоящий роман. В нем изображены человеческие страсти со всеми их роковыми законами и убийственными капризами, муки человеческих душ в погоне за божественными призраками. <…> Какое сочетание фантастики с психологический и бытовым реализмом! (Гуревич Л. Дальнозоркие // Русская мысль. 1910. № 3. С. 143).
Подделка под средневековье удалась автору «Огненного ангела». Наивный оборот речи, описание Кёльна и Бонна, царство магии и колдовства, силуэты алхимиков и инквизиторов, так же как добродушных бюргеров с их повседневной психологией, дают художественную миниатюру XVI века, на фоне которой проходит беззаветная любовь Рупрехта к Ренате. <…>
Все, что касается описании колдовства, магии, мира дьяволов, есть декорация того средневековья, подделка под которое составляет оригинальную и интересную сторону рассказа. Талантливо исполненный, он переносит нас в темный мир XVI века, в эту мрачную полосу истории человечества, в которой страх и ненависть несут людям столько излишнего страдания и слез. <…>
Язык своеобразен. Это дает особенный колорит всему изложению. Большое достоинство повести — выпуклость и образность как действующих лиц, так и их душевных состояний [К.-Д. С. Валерий Брюсов. «Огненный ангел», повесть XVI века в двух частях // Вестник Европы. 1909. М> 7. С. 417—421).
Быть может, самый типичный для него труд — это «Огненный Ангел». Это — тот жанр литературы, который создан действительно им.
Это — научное исследование, испорченное приемами романиста; роман, испорченный приемами исследователя. Он слишком скучен для того, кто хотел бы найти в нем художественное воссоздание эпохи. Он неубедителен для того, кто стал бы искать в нем научные выводы. Самое ценное в нем — примечания, заключающие в себе немало интересных сведений. Но самая повесть отмечена всеми типичными чертами брюсовского творчества. В ней нет непосредственного художественного проникновения в души людей, которых он изображает; нет того поэтического прозрения, которое помогает истинному поэтическому воображению без труда, по скудным данным, видеть картины отдаленных эпох и народов, читать в сердцах людей. Зато в романе чувствуется огромный добросовестный труд автора, местами искупающий недостаток непосредственного творчества (Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Т. III. Вып. II. М., 1910. С. 109).
Роман Брюсова «Огненный Ангел» был встречен критикой с холодным недоумением; критерий оценки отсутствовал: ни под один из существовавших в русской литературе жанров он не подходил. Для исторического романа он был слишком фантастическим, для психологического — слишком неправдоподобным. Никто не оценил попытку автора пересадить на русскую почву жанр западноевропейской авантюрной повести, традиция которой восходит к средневековой легенде о докторе Фаусте. Брюсов ставил себе формальную задачу — создать новый вид повествования – полный увлекательного действия, событий, приключений, драматических столкновений, таинственных явлений. «Огненный ангел» – плод длительных занятий автора средневековыми «тайными науками». <…>
По сложному построению роман Брюсова напоминает «Эликсир сатаны» Гофмана. Но авантюрный элемент, удивительные приключения и «чертовщина» соединяются в нем с педантичной «научностью». Автор приложил к своей повести [148]многочисленные «объяснительные примеры», свидетельствующие о его солидной эрудиции в оккультных науках. Брюсов хочет не только «занимать» читателя, но и поучать его – и эти противоречивые тенденции мешают непосредственности впечатления. Фантастика Брюсова всегда строго документирована, повествование стилизовано, «таинственность» проверена разумом. И все же, несмотря на недостатки романа – рассудочность, эклектизм, подражательность, – он читается с захватывающим интересом. У Брюсова есть настоящий дар рассказчика (Мочульский К. Валерий Брюсов. Париж, 1962. С. 135, 136).
Брюсов очень тактично называет свое произведение «мемуарами», поскольку на немецкий роман XVI века «Огненный Ангел» вовсе не похож. В немецкой литературе того времени не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало брюсовский роман. <…> Брюсов хочет быть достоверным. И он в значительной мере достигает своей цели. Мы верим автору, верим тому, что так все и могло произойти, или уж во всяком случае почти все могло так произойти. XVI век в изображении Брюсова не условный фон, не красочная декорация — это подлинный немецкий XVI век. За каждой главой романа стоят горы прочитанных автором книг, изученных документов.
И дело не только в обширной эрудиции, но и в тонком понимании духа изображаемого времени. Конечно, будучи беллетристом, а не историком, посвящая свое произведение трагической любви Рупрехта и Ренаты, Брюсов не считал себя обязанным в строго хронологическом порядке излагать факты немецкой истории первой трети XVI века, тем более что действие романа охватывает очень короткий отрезок времени (с августа 1534-го по осень 1535 г.). Возможно другой автор на месте Брюсова и вообще пренебрег бы этими фактами, как не имеющими прямого отношения к изображаемым событиям. Но Брюсов обладал сильно развитым чувством истории. Он хорошо понимал, что злоключения Ренаты множеством нитей связаны с различными сторонами немецкой жизни XVI века. И черта за чертой он воссоздал верную картину этой жизни (Пуришев Б. И. Брюсов и немецкая культура XVI века // Брюсовские чтения 1966 года. С. 460, 461).
