Но Вы не совсем правы, возражая мне на мое письмо и отказываясь от права «упрекать». Моя «Земная ось» именно потому заслуживает упрека, что она не создание свободного художника. И на вопрос Пушкина о своем труде: «Ты им доволен ли, взыскательный художник», я должен ответить: «Нет, не доволен!» Может быть, тогда не следовало бы издавать книги, но до некоторой степени мне даже хотелось выставить напоказ, на «позорище», свои ошибки. Эти рассказы были писаны, пусть же они займут свое место в облике своей литературной жизни. «Земная ось» должна послужить мне той доской, оттолкнувшись от которой можно сделать прыжок более высокий.
Впрочем, этим прыжком еще не будут те страницы прозы, над которыми я сейчас работаю, мучительно и безнадежно. Это — мой роман из немецкой жизни XVI в., обещанный читателям давно, а редакции еще раньше [142]. Задуман он был года три назад, если не больше. Он должен был стать завершением тех моих занятий магией, оккультизмом, спиритизмом etc, на которые я — довольно-таки бесплодно — потратил десять лет жизни. Теперь все это мне совершенно чуждо, и я работаю над старой рукописью почти механически, безо всякого увлечения. Роман мой, как и «Земная ось», будет лишь одним из итогов моего прошлого (Письмо от 19 января 1907 года // Письма Е. Ляцкому. С. 191, 192).
В журнале «Весы» с № 1 печаталась повесть «Огненный ангел».
«Огненный ангел» писался наскоро, по мере печатания повести в «Весах»; некоторые главы сдавались в типографию по частям. Но обдумывал Валерий Яковлевич эту вещь долго. За много лет до ее печатания он говорил, что хочет писать роман «Ведьма». Свое увлечение спиритизмом он объяснял как исканье подходящего материала и типов для этого романа. Для изучения эпохи романа было прочитано много книг. Много было разговоров о ведьмах. Помнится, было какое-то увлечение этой эпохой. Даже Александр Яковлевич, брат Валерия Яковлевича, в те времена еще юноша, переводил какие-то трактаты о ведьмах (Из воспоминаний И. М. Брюсовой).
Когда <Брюсов> писал свой роман «Огненный ангел», он перечитал и просмотрел массу книг и справочников, чтобы точно выяснить: что ели и пили люди в раннем Средневековье в разных странах, каков был покрой их одежды; как и на чем совершались поездки и т. д. Тут были и «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса [143], и «Адский словарь», и многотомное немецкое издание с описанием одежды всех веков и народов, и, конечно, античная, главным образом римская, литература (Воспоминания о брате. С. 298).
Я Тебя люблю, только Тебя, — вот моя правда. Но для Тебя «любовь» и «безумие» одно и то же, а для меня не одно и то же. Любовь есть в моей душе, безумия — нет. Ты этому не веришь, но я не хочу, не могу, не буду лгать. То, что сейчас со мной, — не ущерб любви, а ущерб души. Может быть, это подготовлено даже не этими нашими 20 месяцами, а 20 последними годами моей жизни. При всех своих падениях и замираниях, в общем я жил жизнью очень напряженной, если не во внешнем, то во внутреннем. Все сделанное мною (а кое-что мною сделано-таки) досталось мне вовсе не даром. И вот настал час, день, когда идти дальше по той дороге, по которой я шел, некуда, «Urtri et Orbi» дали уже все, что было во мне. «Венок» завершил мою поэзию, надел на нее воистину «венок». Творить дальше в том же духе — значило бы повторяться, переживать самого себя. <…> Есть какие-то истины — дальше Ницше, дальше Пшибышевского, дальше Верхарна, впереди современного человечества. Кто мне укажет путь к ним, с тем буду я. Или дай мне найти их и приди ко мне. Ибо в тот миг, как я опять почувствую возможность жить, возможность творить, возможность идти вперед — мне никого не нужно будет, кроме Тебя (Брюсов – Петровская. С 190).
Что-то было изжито. Какой-то рудник, который другому мог хватить надолго, был мною исчерпан, потому что я не разрабатывал его, а грабил. Я выхватывал из него слитки и губил золотоносные жилы. И вот – слитков более не оказалось. Оставалось или искать новой шахты, или заняться пересмотром ранее отброшенного, ранее отвергнутого, как менее богатого. Помню, верно помню: я переживал тогда именно то, что и теперь: изнеможение, бессилие, неспособность к творчеству, желание убежать, скрыться, утаиться, чтобы меня не заставили думать, действовать, а прежде всего чувствовать. Помню, было уже совсем решено, что я уеду на год в деревню. Даже велись уже переговоры с неким Ачкасовым, чтобы снять какое-то имение… и вдруг пришла Ты, как что-то новое, неожиданное, несбыточное, о чем мечталось давно и что вдруг осуществилось. Пришла любовь, о которой я только писал в стихах, но которой не знал никогда; пришла женщина, о которых я только читал в книгах (в твоем Пшибышевском), но не видал никогда. Ты мне часто говорила, что тот год был воскресением для Тебя; но он был и для меня воскресением. У меня вдруг открылись глаза, сделались в сто раз более зоркими; в руках я почувствовал новую силу. Я вдруг увидал вокруг вновь сокровища, которых мой прежний взор не различал; получил возможность разбивать такие таящие золото камни, на которые прежде не смел поднять руки. Я сказал себе: «Безумец! Ты считал себя нищим! Но смотри! Видишь! твой рудник еще полн богатством! Бери лом, заступ, добывай, торжествуй!» Ты знаешь, что я это сделал. Я собрал снова целую книгу золотых слитков, там, где казалось, не было ничего, кроме песку и осколков камней… Но я ошибся. Рудник мой был все же уже опустошен. Скоро, очень скоро поднял я последнюю блестку, — и вот опять стою в пустоте, в разоренной, опустошенной шахте… (Письмо от 14 июня 1906 года // Брюсов — Петровская. С. 200, 201).
То, что для Нины <Петровской> стало средоточием жизни, было для Брюсова очередной серией «мигов». Когда все вытекающие из данного положения эмоции были извлечены, его потянуло к перу. В романе «Огненный ангел», с известной условностью, он изобразил всю историю. <…>
В романе этом Брюсов разрубил все узлы отношений между действующими лицами. Он придумал развязку и подписал «конец» под историей Ренаты раньше, чем легшая в основу романа жизненная коллизия разрешилась в действительности. Со смертью Ренаты не умерла Нина Петровская, для которой, напротив, роман безнадежно затягивался. Для Нины все это уже становилось жизнью, для Брюсова стало использованным сюжетом. Ему тягостно было переживать все одни и те же главы. Все больше он стал отдаляться от Нины. Стал заводить новые любовные истории, менее трагические. Стал все больше уделять времени литературным делам, всевозможным заседаниям, до которых был великий охотник, и прочему.
Для Нины это был новый удар. В сущности, за то время (а шел уже, примерно, 1907 год) ее страдания о графе Генрихе притупились, утихли. Она сжилась с ролью Ренаты. Теперь перед ней вставала грозная опасность — утратить Брюсова. Она несколько раз пыталась прибегнуть к испытанному средству многих женщин, к средству, однажды уже, впрочем, обманувшему ее надежды: она пробовала удержать Брюсова, возбуждая его ревность. В ней самой эти мимолетные романы с «прохожими» (как она выражалась) вызывали отвращение и отчаяние. «Прохожих» она презирала и оскорбляла. Все было напрасно. Брюсов охладевал. Иногда пытался воспользоваться ее изменами, чтобы порвать с ней вовсе. Нина переходила от полосы к полосе, то любя Брюсова, то ненавидя его. Но во все полосы она предавалась отчаянию. По двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком и плакала. Кажется, свидания с Брюсовым проходили в обстановке не более легкой. Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы, бросая их, «подобно ядрам из баллисты», как сказано в «Огненном ангеле».
Она тщетно прибегала к картам, потом к вину. Наконец, уже весной 1908 года, она испробовала морфий. Затем сделала морфинистом Брюсова (Ходасевич В. С. 19, 20).
