Надо вообще признать, что «Семь цветов радуги» не особенно порадуют любителей поэзии Брюсова. В сборнике много прекрасных стихотворений; под несколько новым светом является здесь лирика Брюсова, приобретающая более кроткий и горестно-покойный характер, нежели прежде. И в то же время мы вновь находим в сборнике уже знакомые особенности музы поэта. Но все же «Семь цветов радуги» в целом уступает по силе и выразительности прежним собраниям стихов Брюсова (Слоним М, Валерий Брюсов. Семь цветов радуги // Одесский листок. 1916. 3 июля. № 179).
От творчества Валерия Брюсова всегда веяло холодом. Каждый из нас в свое время испытал на себе его действие, и мы, конечно, не ждали, чтобы та поэзия, которую когда–то мы полюбили в ее холодном блеске, обдала нас внезапно пламенем. «Пламенность» чувств была всегда чужда Валерию Брюсову. Но в прежние годы ему удавалось воссоздать ее силою воображения. И часто случалось так, что и прямая страсть не могла бы заразить нас большим подъемом.
«Семь цветов радуги» этого подъема не дают. Валерий Брюсов остался верен тому, что всегда любил. Как и прежде, «холодный духом» он радуется всему живому и человеческому и, как и прежде, он восхищен многообразным очарованием мира. Но то, что когда-то было делом творчески инстинкта, стало теперь едва ли не «программой мировоззрения». «Своевременно и нужно еще раз указать читателям на радости земного бытия» [224]. Вот та задача, ради которой он «задумывает» книгу стихов. Что ж удивительного, если воображение Брюсова испугалось такой программы, и «радости земного бытия» вышли поблекшими из своего ямбического чистилища? «Семь цветов радуги» представляются нескончаемой цепью строф, странно схожих и странно не зацепляющихся за память. Правда, они в строгом порядке разделены на группы, и из групп каждая посвящена особому виду радости бытия. <…>
Верный самому себе, поэт, как и прежде, ищет приобщения живым событиям и живой страсти. Он ищет его упорно и действенно. Но воображение не следует за его усилиями. Нигде мы этого не увидим ярче, чем в его «военных стихах» Война развертывается тут же, возле него. Он ее близкий соглядатай, он рядом с ней. Он ее видит, ощущает — и все же остается с нею не слитым. Пускай это понятно, — ведь он не воин. Но вместе с тем он и не поэт войны, потому что возле ее огня он остается холоден. Воображение не спаяло его с войной, не заразило его ни на миг ее патетизмом Он наблюдатель, но наблюдатель без кругозора. <…>
И только там, где задеты реминисценции (это живое в каждом большом поэте), голос Брюсова начинает звучать теплее и задушевнее. Таковы его обращения к Литве и Польше. Таковы в особенности его стихи «На Карпатах», в которых воспоминание о роднящем, давнем славянстве вдохновляет его на истинную позицию. <…>
Не слитый с миром событий, поэт бессилен приобщиться к миру чувств. Какой принужденностью, какой неинтересной риторикой веет от его описаний любовных чувств. <…> Передача чувств у Брюсова томит бездушием. Напрасно, оттеняя чувственность своих образов, доводит он их порой до отталкивающей плотскости; от этого они не менее холодны. Напрасно искали бы мы более живых звуков. Эротика Валерия Брюсова словно «морозом хвачена» Все истинно патетическое остается и здесь закрытым для его творчества. Поэт, глубоко сознательный, он этого не может не ощущать. Непричастность «духу живому» тяготит, как кажется, его душу. Недаром он сравнивает ее с дорогим кристаллом. <…>
От поэта, чья душа словно «дорогой кристалл», мы вправе ждать и творчества кристаллического. Не холод ли придает поэзии то высшее совершенство, привычным символом которого поэтом избран кристалл? Но этого совершенства в последней книге Брюсова нет. <…> Творчество Брюсова, не согретое живой страстью, не дарит нас и тем наслаждением, какое дает совершенный холод. Поэт не «жарок» и не «хладен», как тот герой, о котором он нам рассказывает. <…>
Любое понятие, любая живая вещь одеты им наспех, во что попало. «Безумная» любовь, «крылатая» юность, «дерзкая» власть, «священная» тишина, «тайный» сумрак, «смутные» сны — вот те эпитеты, властью которых Радуга должна восприять новую чистоту… Но мы не заблуждаемся, и нам ясно, что ни один из ее лучей <…> в таком тумане не удержит своего блеска. Не в нем ли искать кристаллов большого творчества? <…>
Брюсов всегда охотно посвящал ей <истории> свою поэзию. И в этом сборнике она мелькает перед нами снова. Но на этот раз с нею произошло то же, что и со всем его творчеством. Воображение Брюсова перестало рисовать образы; оно их мыслит наскоро, оно по ним пробегает, как по таблице с выкладками, и находит в них только средство для воссоздания очередной схемы. <…>
В «Семи цветах радуги» все стихи, которые посвящены истории, построены по этому образцу. Ее картины чередуются, как на экране научного кинематографа. Экзотика обращена в отвлеченный символ, и ее образы — только поучительные иллюстрации. Так костенеют «радости бытия» под поэтическим пером Валерия Брюсова. Их содержание — это то стремительно преходящее, что издали пленяет его фантазию, но чему он роковым образом остается чужд… (Тумповская М. «Семь цветов радуги» Валерия Брюсова // Аполлон. 1917. № 1.С. 38—43).
И там, и тут, и где-то, и здесь выясняется — Брюсов стал писать хуже. Хуже, чем писал раньше. Есть определенная группа «литераторов», зарабатывающих хлеб насущный регулярным руганием Брюсова. Тут и Айхенвальд — «масляна головушка, шелкова бородушка», и Н. О. Лернер, подозрительный пушкинист, человек с определенной тягой к хулиганству литературному (ревностный сотрудник «Журнала журналов»), тут же, наконец, кондукторша из трамвая г-жи Чайкиной, г-н А. Полянин. <…> Ну хорошо, Брюсов стал писать хуже. А что же у вас есть? Липскеров? Парнок? [225]Да? Да будет проклята эта замаранная бумага! Я ее всю с вами вместе за любой стих из «Венка» отдам (Бобров С. Два слова о Брюсове. Рукопись в собрании Р. Щербакова).
В 1916 г. против Брюсова было возбуждено уголовное преследование в связи с публикацией сборника стихов «Семь цветов радуги». Московский комитет по делам печати 18 января 1916 года препроводил прокурору Московского окружного суда копию своего постановления от 14 января с просьбой об утверждении ареста, наложенного Комитетом на эту книгу. В постановлении было указано, что в книге стихотворений Брюсова «останавливает на себе внимание одно, напечатанное на 77-й странице и начинающееся словами «Запах любимого тела». Это стихотворение, по мнению комитета, «заключает в себе признаки преступления, предусмотренного ст. 1001 Уложения о наказаниях, а потому Московский Комитет по делам печати постановил: наложить на указанную книгу арест, просить Окружной суд об уничтожении инкриминируемого стихотворения о возбуждении против виновных лиц судебного преследования по указанной выше статье Уголовного закона».
Ходатайство Окружным судом было удовлетворено, и стихотворение из сборника было изъято и уничтожено. Сама же книга поступила в продажу (Цехновицер-2 С. 315, 316).
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. РЕЯ СИЛЬВИЯ (Повесть из жизни VI века.) Элули, сын Элули. (Рассказ о древнем финикийце.) М Универсальная библиотека. — (Универсальная библиотека. № 1209), 1916 [226].
Брюсов напечатал небольшую изящную идиллию из римской жизни VI века «Рея Сильвия» («Русская Мысль». 1914. № 6). Основа сюжета заключается в том, что молодая девушка грезит великим прошлым Рима, доходит до того, что воочию видит на улицах его былых героев, и в конце концов воображает себя Реей Сильвией, которой снова суждено родить знаменитых близнецов. <…>
Повесть эта интересна также и с археологической стороны. Несомненно, до автора дошли появившиеся в то время даже и в нашей повседневной и повременной прессе многочисленные сведения о производившихся в Риме археологических разысканиях, в силу которых многие развалины, находившиеся в окрестностях Эсквилина и носившие прежде разные наименования, были признаны остатками знаменитого дворца Нерона — domus aurea («Золотой дом»), этого грандиозного сооружения, которое, применительно к нашему времени, должно было воспроизводить прежде Царское село в центре Петербурга или Версаль в середине Парижа, но, конечно, в более грандиозных размерах. <…> В этот-то «Золотой дом» и проникает случайно несчастная фантазерка и в найденном там барельефе с изображением Реи Сильвии признает самое себя (Мамин А. С. 191).
