Все привыкли к стройности Брюсовских книг. Но «Зеркало теней» построено с какой-то особенно изящной силой. Четырнадцать его небольших отделов с названиями, взятыми из старинных и старых поэтов, присоединяются один к другому с художественной непринужденностью, подобно той, с которой природа растит сталактиты, и в каждом отделе есть страницы, над которыми останавливаешься с изумлением и благодарностью. В простоте, в художественной решительности, в прямоте подхода к миру вещей и миру чувств Валерий Брюсов достигает небывалой высоты (Городецкий С. Зеркало теней // Речь. 1912. 2 апр. № 89).
Несмотря на то, что Валерий Брюсов был одним из первых русских символистов, он сохранил во всей полноте свое значение и до наших дней, по-своему, но глубоко отзываясь на все, что волновало общество последние десятилетия. <…> Полное обладание техникой делает мэтра русского стиха. Его можно не любить, но читать и даже изучать его должно (Гумилев Н. В. Брюсов. «Зеркало теней» // Гиперборей. 1912. № 1. С. 27).
Есть у Брюсова несколько стихотворений исключительно грустных, в которых он будто снимает маску, сходит с пьедестала и на миг становится самим собой. Это, пожалуй, лучшие стихи поэта, те, в которых его природный дар сказывается вполне. Составитель московского сборника <Игорь Поступальский> по-своему был прав, не включив их. Ему нужен был Брюсов-триумфатор, от избытка переполненный восторгом души, пришедший к коммунизму. Но очень возможно, что только эти стихи и «пройдут веков завистливую даль»:
Цветок засохший, душа моя?
Мы снова двое — ты и я.
Морская рыба на песке,
Рот открыт в предсмертной тоске.
Возможнобиться, нельзя дышать…
Над тихим морем — благодать.
Над тихим морем — пустота:
Ни дыма, ни паруса, ни креста.
Солнечный свет отражает волна,
Солнечный луч недостигает дна.
Солнечный свет беспощаден и жгуч…
Не было, нет, и не будет туч.
Беспощаден и жгуч под солнцем песок.
Рыбе томиться недолгий срок.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое – ты и я.
Мне кажется, это одно из прекраснейших стихотворений за последние десятилетия. На торжественно-ликующего обычного Брюсова оно бросает странный и безжалостный свет (Адамович Г. Избранный Брюсов // Последние новости. Париж, 1933. 7 дек. № 4642).
Лучший сборник Брюсова не «Риму и миру», даровавший ему почет и власть, не «Венок», увенчавший его славу, и не «Все напевы», слагая которые он в этой славе пребывал. Лучший сборник его «Зеркало теней» <…> В этой книге напечатано было едва ли не лучшее его стихотворение (1910 года):
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое – ты и я.
Морская рыба на песке,
Рот открыт в предсмертной тоске…
Ничего никогда не было им сказано грустней и тише (Вейдле В. Брюсов через много лет // Мочульский К. Валерий Брюсов. Париж, 1962. С. 11, 12).
ПЕСНЬ О ЧЕПУХЕ
(Из пародий)
Цветокзасохший, душа моя!
Мы снова двое — ты и я…
В. Брюсов. Песнь о смерти.
(Аполлон. № 4)
Сапоги всмятку — душа моя.
Идиотом-поэтомсделался я.
Сидит лягушка на берегу,
Рот открыт, а сама — ни гу-гу.
Что ни настрочу — нельзя читать,
На всем чепухи лежит печать.
В стихах сумбур и пустота.
Над тихим морем ищу креста.
На колокольне вижу корабли,
Солнце проникло до пупа земли.
Жжет беспощадно лучами сейпуп.
Я, поэт-декадент, утомительно глуп.
У меня в голове не мозги, а песок.
Но лягушка заквакает — дайте лишь срок.
Вместе с лягушкой открыл я рот,
И запоет вновь поэт-идиот.
«Аполлона» страницы открыты всегда
Для рифмованных строк, где царит ерунда,
И в «Аполлоне» — бессмысленно-горд —
Еще раз я побью ахинеи рекорд.
Мордарий Безвкусов
(Граф Алексис Жасминов [В. Буренин]. Литературная атлетика // Новое время. 1911. 29 апр. № 12617).
Из признанных поэтов — первенство Брюсову. Новая его книга «Зеркало теней» говорит о том, что его спокойный, мудрый и трезвый полдень перевалил на вторую половину. Еще нет бледных и мертвенных сумеречных теней, но минули радостные и буйные вспышки утра. Стих мужественен, упруг, как сталь, и точно чудится в нем холодноватый и темный блеск стали… (Измайлов А. По садам российской поэзии // Биржевые ведомости. 1912. 21 авг. № 13101).
«ЗЕРКАЛО ТЕНЕЙ» В КРИВОМ ЗЕРКАЛЕ
Внимая шорохам немолчных волн,
Парчой и порохом гружу свой челн.
Он скрыт под ярусом нависших глыб;
Белеет парусом, пугает рыб…
О, пусть затучены и высь, и даль!
Мои уключины блестят, как сталь!
С мятежной бандою, мятежный граф,
Я — контрабандою свой тешу нрав!
Пусть служит Истине моя родня,
Рецепт: «склонись к стене» — не для меня!
Мой шарф из гарусов. «Он мягок?» — Ша!
Грубее паруса моя душа!
Рабами рослыми мой сдвинут челн:
Срываю веслами бутоны волн.
«Эй, кормчий, пристальней гляди вперед!
Чуждайся пристаней, не спи, илот!
Кровавым светочем осветь корму;
Уютней это, чем камин в дому!»
Играя с рифмою, я дик, как сарт;
Швыряй в обрыв мою поэму, бард!
Пусть с тихим шорохом на дно, в кусты,
Шуршащим ворохом летят листы!!!
– «Дай рифму к "лирике", не из кургузых!»
– «Изволь: чигирики [187]на кукурузах!» 
