Пресса писала, что я одержала над ним победу, что у меня был кураж и сильный характер. Тем лучше, но я ожидала обвинительной речи на суде и вердикта присяжных, чтобы наконец покончить с этим возвращением в прошлое, однако нас ждало еще одно испытание.

Суд принял решение в качестве информационного мероприятия организовать посещение тайника присяжными, адвокатами, свидетелями и обвиняемыми.

В том месте мне было плохо, но я надеялась, что буду в состоянии вынести это мероприятие.

Там, в Марсинеле, я смеялась вместе с Летицией. Она сказала мне доверительно:

— Если там будет паук, я точно закричу. Можешь даже не беспокоиться…

А я ей напомнила, что он говорил нам каждый раз, когда спускал нас по лестнице в тайник:

— Не надо трогать стены! Не забудь! Иначе сама будешь виновата!

Я не знала, почему он так велел, и именно с этой стеной, в то время как все другие стены мне поневоле приходилось задевать.

— Да, да, я не забыла! Ты думаешь, плакат с динозавром все еще висит там?

Я знаю, что Летиция не так много помнила о прошлом и что мой черный юмор временами ее шокировал, ей не приходило в голову расставаться с этим прошлым подобным образом. Но все же мы немного пошутили, пока ждали своей очереди спуститься в подвал. Но оказаться перед этим мрачным домом, за брезентовым тентом, укрывавшим нас от любопытных зевак, — это уже было совсем другое дело. Нам надо было подождать, пока почти все пройдут перед нами. Присяжные, судьи, заседатели, другие истцы. И по мере того как я видела этих людей, поднимающихся из подвала с искаженными лицами, я начала приходить к пониманию. И Летиция тоже.

— Ты видела их лица?

Летиция спустилась передо мной. И когда она поднялась наверх, она меня напугала. Если она была в таком состоянии, пробыв тогда в тайнике шесть дней, то что можно ожидать от меня? Я побелела как полотно. Волна смертельного страха затопила меня.

Я вошла вместе с моими адвокатами в первую комнату, там я еще держалась.

«В этой халупе все такой же бардак».

Я спросила себя, откуда лучше начать. С комнаты или с подвала?

И я выбрала сначала подвал. Я спустилась по лестнице, не прикасаясь к стене, но на этот раз потому, что вдоль нее была натянута веревка для пожилых людей.

Лестницы были довольно узкими. Вниз вели двенадцать ступеней, раньше я их пересчитывала, спускаясь в тайник.

В крысиную нору я вошла одна. Разумеется, втроем находиться там было невозможно.

За одну секунду я оказалась в прошлом, и, как в фильме, все стало раскручиваться в моей голове, кадр за кадром. Я увидела себя, делающую уроки. Вот я пишу письма. Вот я чуть не схожу с ума оттого, что выключили электричество, я сражаюсь со светом и с вентилятором, которые не включаются. И еще я увидела надпись, сделанную Жюли и обведенную следователями, и я виню себя, что не разглядела ее раньше. Но если бы я увидела ее, поняла бы ее значение? Стала бы я задавать ему вопросы по этому поводу? Но 15 августа я хотя бы могла указать на нее следователям.

Каким же крошечным было это помещение, сейчас оно представлялось мне еще меньше, еще страшнее, еще более душным.

Мы поднялись наверх взглянуть на комнату с двухъярусной кроватью. Она поржавела, лесенка была снята, плаката с динозавром не было на стене. Эта комната сейчас тоже казалась мне меньше. В другой комнате было все по-прежнему: кровать, платяные шкафы, стол у края кровати, на котором были разложены пазлы, которые так меня раздражали. Их начали собирать еще до того, как я там оказалась. Когда я имела право немного передохнуть, пока он смотрел свои идиотские программы по телевизору, я разглядывала потолок или эти пазлы. Раза два-три я пыталась собрать картинку. Оставалось выложить всего несколько элементов. Но это был пейзаж тон в тон, с большим количеством зеленого и серо-голубого, который было трудно подбирать. Я никогда не задумывалась о том, кто начал собирать эту мозаику. Если она была здесь давно, то и те четверо могли тоже рассматривать их до меня.

И мне так и не удалось завершить ее. В какой-то момент пазлы меня очень раздражали, я их сдвинула с места… И кроме того, они действовали мне на нервы, эти пазлы, это был какой-то ужас. Весь этот дом был ужасным, мне надо было выйти оттуда, но мне не удавалось.

Летиция опять зашла в дом, чтобы забрать меня, и я вышла вместе с ней. Кто-то сказал мне, что в тот момент я выглядела двенадцатилетней девочкой. Я была печальной, бледной и злой, потому что «хозяину» тоже предстояло совершить осмотр своего дома в Марсинеле, в наручниках и бронежилете. Я не знаю, отчего я вдруг разозлилась, то ли из-за себя, что я тут чуть не грохнулась в обморок, то ли из-за него, который все еще имел право находиться здесь, да еще вдобавок критиковать! Он позволил себе сказать: «До какого состояния довели мой дом…»

Я уже не могла этого вытерпеть. Я сказала Летиции:

— Я хочу остаться здесь. Пусть у него хватит смелости пройти мимо нас и взглянуть нам в глаза хотя бы раз. Здесь-то нет стеклянной клетки…

Я нарочно оказалась у него на пути, я пристально смотрела на него, а он уставился в пол, и я назвала его подонком. Всего одним словом, и ничего более. Единственным, которое пришло мне на ум.

Меня оттеснили в сторону. Летиция сказала:

— Дыши, дыши глубже, иди на воздух…

Там стояли фургоны жандармерии, заграждения, и я отошла в сторонку. Когда я увидела, как он выходит из дома, я опять хотела взглянуть ему в глаза или по крайней мере встать возле двери машины, к которой его вели. Но я могла навлечь на себя замечание председателя суда, который мог призвать меня к порядку, заметив еще раз. Поэтому я осталась на том месте, где стояла. Он прошел в метре от меня, но это не повлияло на меня. Я была сильная, пусть даже и в слезах, мне представлялось, что это я сейчас подавляю его. Я больше его не боялась; это дом, тайник, комната привели меня в такое состояние.

Только рядом с нами находились журналисты, и потому на следующий день в газетах появилось лишь одно слово: «Подонок».

Я испытала облегчение. Если бы мне дали волю, если бы я могла продолжать и дальше, как мне того безумно хотелось начиная с 15 августа 1996 года…

«Ты видел, что ты сделал? Ты видишь, где ты теперь? Ну что, получил свое?»

Как в двенадцать лет. Во мне была все та же злость, что и тогда. Возможно, у меня бы появилась безумная идея попросить разрешения посетить дом вместе с ним. Чтобы в его голову психопата хорошенько запало, что теперь все кончено.

«Ты видишь? Я не боюсь. Я даже иду вместе с тобой!»

Но, наверно, в конечном итоге нет. Думаю, что стойкий солдатик переоценил свои силы.

В своей заключительной речи мэтр Ривьер сумел с чувством сказать, как мне удалось выстроить заново мое существование маленькой девочки, затем подростка, чтобы наконец предстать на этом суде и прямо глядеть ему в лицо.

«Мадемуазель Дарденн не хочет, чтобы вы представляли, а хочет, чтобы вы знали, что в шестнадцать лет она была влюблена и что она должна была обосновать некоторые свои отказы. Было унизительным объяснять другому человеку, что этот отказ вовсе не связан с тем, что ей неприятен человек, которого она полюбила. Но между ними, Дютру, стояло ваше зловонное дыхание, ваше животное пыхтение и ваши грязные лапы. И, однако, они любили друг друга! Они занимались любовью, Дютру! У них был тот опыт, которого вы никогда не переживали. И это несомненная победа Сабины».

Он имел наглость пробормотать в конце речи, что «он не ревнивый» и что он желает мне прекрасной жизни. Кто мог понять подобного психопата?

Суд, прокурор и присяжные.

Обвинительное заключение было ясным, вопрос о мифической сети больше не стоял, речь шла лишь о группе злодеев. О похищениях, об изнасилованиях, о лишениях, убийствах и издевательствах.

Присяжные должны были ответить на двести сорок три вопроса «да» или «нет».

И кара пала на преступников без смягчающих обстоятельств. Пожизненное заключение, сопровождаемое передачей в распоряжение правительства на десятилетний срок для Дютру.