Сам Михаил Александрович ничуть не винил Ольгу – он, безусловно, был грешен, распустился до крайности. Как и ранее бывало, перегрузившись чрез меры, почище батеньки покойного, царство ему небесное, заявлялся домой с легкомысленными девицами и, запершись в кабинете, развлекался с ними. С визгами, песнями, плясками, прочими милыми шалостями и безумствами. Какое женское сердце это выдержит?.. Хотя, вообще, эта его скоропалительная женитьба, нелепое венчание… Правы, получается, были и тетушка, и матушка, и даже няня.

Он наотрез отказывался признать, что главная партия в окончательном разрыве с Оленькой принадлежала именно его матери, Наталье Александровне. Зато это прекрасно понимали те, кто знал, кто искренне любил и жалел горемычного Мишку. «Миша Чехов разошелся со своей женой, что не так неожиданно, конечно, как может показаться на первый взгляд, но, тем не менее, удивительно, – писал в своем дневнике его близкий друг по студии Валентин Смышляев. – Миша очень любил Ольгу Константиновну, а она – его. Вероятно, и тут сыграла некрасивую роль Мишкина мать – эгоистичная, присосавшаяся со своей деспотичной любовью к сыну… Бедный Миша, вся жизнь его последних лет протекала в каком-то кошмаре. Накуренные, непроветренные комнаты, сидение до двух-трех часов ночи (а то и до 9 утра) за картами. Какая-то сумасшедшая нежность старухи и молодого человека, ставшего стариком и пессимистом».

…Когда Михаил запер дверь за Станиславским, он с досадой вспомнил, что забыл сказать Учителю нечто очень важное. Даже отчаянно грохнул кулаком о стену: вот черт!

В свое время он ходатайствовал перед своим учителем и режиссером о том, чтобы позволить одному достойному молодому писателю и режиссеру Фридриху Яроши присутствовать на репетициях, дабы изнутри «изучать театральный духовный механизм».

Каким же он был идиотом! Ведь это был тот самый Фридрих, с которым в свое время знакомила его Ольга. Изящный, красивый, обаятельный и талантливый человек, вспоминал ненавистную рожу соперника Михаил. Этот Яроши безошибочно достигал своих целей, даже если эти цели были темны и аморальны… Он сам рассказывал, что силы своей над людьми достигает путем ненависти. Был совершенно уверен, что его не могут убить. Когда на улицах Москвы еще шли бои, когда неподалеку от их дома артиллерия расстреливала здание, в котором засели юнкера, когда свистели пули днем и ночью, а стекла в окнах были выбиты и их закладывали подушками, этот герой-авантюрист свободно ходил по улицам, ежедневно навещал чеховский дом, был весел и очарователен. Как он говорил? «Если ты умеешь презирать жизнь до конца, она вне опасности».

А теперь Ольга вместе с полугодовалой дочерью отправилась к этому прощелыге. Уходя из дома, она, уже одетая, подошла к своему вчерашнему супругу, целомудренно, по-дружески, поцеловала в щеку и сказала:

– Какой же ты некрасивый, Миша. Ну, прощай. Скоро забудешь.

А он, пьяный дурак, еще бросил ей вслед: «Уходишь, бросаешь меня? А фамилию Чеховых все-таки себе оставляешь, да?.. Хочешь разделить со мной мою славу, да?..» Она остановилась, обернулась, с грустью посмотрела на него и, не обронив больше ни слова, ушла…

И вот теперь, проводив Станиславского, Михаил все еще оставался у двери в пустом коридоре. Вспоминал Ольгу и горько плакал. Потом собрался с силами, кое-как добрел до своей комнаты, запер дверь на ключ и выпил водки. Посидел немного, приходя в себя. Что-то решив, вернулся в коридор и, дотянувшись до телефонного аппарата, позвонил новой пассии, доброй Ксюшеньке Зиллер, той самой «девушке с корта»:

– Ксень, приезжай. Я подарю тебе своего любимого медвежонка.

И замурлыкал себе под нос распространенную той осенью песенку. Кажется, Вадька Шершеневич ее сочинил:

– Ну, как вам пишется, маркиз? – Чехов мягко улыбнулся своему собеседнику.

– Плохо. По правде говоря, в последнее время даже очень трудно. Иногда просто охватывает ужас, кажется, все сюжеты уже исчерпаны, – пожаловался Бунин.

– Исперчены, – переиначил Антон Павлович. Помолчал, а потом заметил: – А вот тут, сударь, я с вами решительно не соглашусь. Сюжеты, да они кругом веером рассыпаны, просто под ногами валяются. Потрудитесь, наклонитесь, поднимите с земли, а где что услышали – запишите.

Он достал из письменного стола записную книжку и поднял ее над головой:

– Вот здесь ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работники! Хотите, парочку продам?!. Недорого…

Чехов отодвинул кресло, неспешно прошелся по кабинету и, мягко улыбаясь, посоветовал Бунину:

– Вы газеты почаще читайте, Иван Алексеевич. В провинциальной хронике море сюжетов для драм и фельетонов! Вот послушайте только, что я сегодня в «Московском листке» выискал. – Антон Павлович взял газету со стола, нахмурил брови и без тени улыбки прочитал: – «Самарский купец Бабкин завещал все свое состояние на памятник Гегелю…» Каково?..

И, не сдержавшись, заразительно, во весь голос захохотал так, что даже пенсне с переносицы свалилось, едва успел подхватить на лету.

– Вы шутите, Антон Павлович?

– Помилуйте, ей-богу, нет!.. Бабкин – Гегелю!..

Теперь они смеялись уже вдвоем. До слез, до колик в животе. Обычно сдержанный, кажущийся чопорным Бунин от хохота безудержно икал и беспомощно сползал с кресла на ковер.

Именно в таком положении их застала Ольга Леонардовна. Иван Алексеевич тотчас собрался, встал, поклонился хозяйке, пахнущей вином и духами, поцеловал ее тонкую руку. Антон Павлович с улыбкой приобнял жену и прикоснулся губами ко лбу.

Настенные часы глухо пробили четыре раза. «Ого! – изумился Бунин. – Засиделись до утра».

– Что же ты не спишь, дуся? – ласково, по-домашнему, упрекнула мужа Ольга Леонардовна. – Тебе же вредно. Спасибо вам, Букишончик. – Она обернулась к Ивану Алексеевичу. – А мы вот, – она устало вздохнула, – после спектакля с Москвиным и Качаловым ездили слушать цыган к «Яру», потом бродили по ночному лесу… Так хорошо было, покойно, тихо…

– Мне пора, пожалуй. – Бунин встал. Недавнее легкомысленное настроение уже растаяло в нем.

– Приезжайте завтра, Иван Алексеевич, – обратился к нему Чехов. – А то ведь я скоро отбываю в Крым, когда еще увидимся? Поговорим с вами о Гегеле…

На улице Бунин окликнул дремавшего неподалеку извозчика. Пока ехал в пролетке, вновь думал о Чехове и его избраннице. Все же он терпеть не мог эту женщину. Безнравственно оставлять мужа куковать в одиночестве в Ялте, а самой пребывать в Москве в окружении поклонников, почитая себя примой, любимицей публики… «Яр», цыгане, прогулки по ночному лесу… Бунин из брезгливости старался избегать светских сплетен, но тем не менее кое-какие слухи о романах Книппер до него долетали. И о премьере Качалове, и о Немировиче, и о… Да Бог ей судия.

Тебе выпало счастье быть рядом с талантом, гением, а ты… Говорят, эта безмозглая немка то ли в шутку, то ли всерьез предлагала Антону Павловичу, изнывавшему от тоски и своей неизлечимой болезни в Аутке, выставить перед «Белой дачей», их домом (она именно так и полагала: их дом) декорацию – намалеванные на театральном заднике виды Москвы: «Какое место ты пожелаешь, дуся, видеть из своего окна?.. Может быть, Сретенку?.. Или Остоженку?.. А может, Охотный ряд?..»

Бунинские прогнозы относительно неминуемых конфликтов между Ольгой Леонардовной и Марией Павловной роковым образом начали сбываться уже через несколько месяцев после памятного венчания. Антон Павлович в начале сентября обращался к жене: «То, что ты пишешь о своей ревности, быть может, и основательно, но ты такая умница, сердце у тебя такое хорошее, что все это, что ты пишешь о своей якобы ревности, как-то не вяжется с твоей личностью. Ты пишешь, что Маша никогда не привыкнет к тебе, и проч., и проч. Какой все это вздор! Ты все преувеличиваешь, думаешь глупости, и я боюсь, что, чего доброго, ты будешь ссориться с Машей. Я тебе вот что скажу: потерпи и помолчи только один год, только один год, и потом для тебя все станет ясно. Что бы тебе ни говорили, что бы тебе ни казалось, ты молчи и молчи. Для тех, кто женился и вышел замуж, в этом непротивлении в первое время скрываются все удобства жизни…