«Смешно, – подумал Касс. – В самом деле, смешно. Я убил человека, почему же они решили, что он убил себя сам? Очень странно…» Море отдыхало за домом, ровное как стекло. Он задремал. Когда он проснулся, был полдень, и люди с лужайки исчезли. Автомобиль тоже исчез. По веранде с тихим ворчанием бродила шотландская овчарка. Из кухни вышел слуга, сделал вид, будто протягивает собаке еду, и хлопнул ее по носу. В полуденной тишине до него донеслись тихие голоса двух слуг. Они украли у кого-то из хозяев часы и теперь испугались. Мужчину звали Гвидо, женщину Ассунта. Вскоре они вернулись на кухню, а собака обиженно поплелась прочь и скрылась за виллой. Касс приложил ладонь ко лбу, лоб был мокрый, его лихорадило. На боку, по-крабьи, он подполз к застойному озерку и напился из горсти. Его трясла лихорадка. На песчаный берег озерка выскочила ящерица и замерла, глядя на него круглыми злыми глазами.

Он уснул. Когда проснулся, солнце стояло ниже. День еще пылал, но каменный выступ, под которым лежал Касс, до сих пор обнимал его своей тенью, и в тень слетались комары, грызли ему лицо и руки. Он медленно передвинулся к ручейку, где не было комаров. Лежа, подпер голову рукой и стал глядеть на море. Залив опять заклокотал, только теперь – нехотя. Касс смотрел внимательно, не мигая, смотрел, как в беззвучных судорогах вздымаются гейзеры, правда, не в такой угрожающей близости, а дальше, у горизонта. Наверху, в городе, загремели колокола антифоном грозы и тревоги. И, кажется, где-то в ужасе кричали люди. Из-за этого? Из-за этой беззвучной вулканической бури, предвещавшей конец света? Или крики – лишь отзвук того, что терзало его слух раньше? Наблюдая море в этом немом катаклизме, он опять задремал и тут же встрепенулся, стоило голове соскользнуть с ладони на землю. Кассио. Взгляд его взбежал по скале в поисках обладательницы этого чудесного, знакомого голоса. А, вот. В каких-нибудь десяти шагах, возле озерка, коленями на камне стояла Франческа и с робким любопытством глядела – не на него, а на темную воду. Почему она так смотрит на воду? Почему позвала его и тут же замечталась, и так застенчиво, нерешительно, даже печально смотрит в воду, словно ищет там какую-то утопшую тень – себя прежнюю? Он привстал в тоске и муке, хотел позвать ее, но, как ни старался, с губ не слетел даже шепот; а она в это время выпустила прозрачные крылья и скрылась из виду – такая же бесплотная, как глупое «Сентябрьское утро», [353]бог знает почему выдернутое памятью из многолюдной страны детства и принявшее ее облик.

Лихорадка свалила его, и он уснул. Горе бродило по его снам, как громадный зверь, не давало ни отдыха, ни покоя. Проснулся он часа в четыре; на море, опять спокойном, было оживление: лодки, птицы, паруса. Как они отважились выйти на эту предательскую воду?

По дорожке медленно проехал «кадиллак» и замер на асфальтовой площадке возле дома. «Дядя Фрэнк, – услышал он голос девушки, – это ты съел весь panettone? [354]» Залив был тих и безмятежен. Из автомобиля вылезли люди с пустыми корзинами – после пикника – и скрылись в доме. Вскоре на веранду, потягиваясь, вышел парень, Кенни. Он пощупал свои бицепсы и зевнул. На его белой майке была синяя надпись: «Айона-колледж». Через минуту появился с клюшками для гольфа тот, кого звали Бруно, и начал упражняться на лужайке. Белые мячики летели в сторону Касса, некоторые падали в бурьян под выступом, где он лежал; Бруно пришел за ними, уже пыхтя, длинные волосы у него на ногах топорщились, и Касс увидел на его голубой рубашке синие полукружья пота под мышками.

Солнце давно уже катилось вниз, но жара усиливалась. Касс смотрел на солнце, устремив взгляд в точку возле края диска. Оно было определенно больше и жарче, чем обычно; оно как будто увеличилось вдвое – набухающая сверхновая. Потом отвел глаза; впервые за день в душу заполз чудовищный страх. Люди на вилле, кажется, тоже это почувствовали. Они не смотрели на солнце, но теперь Кенни вернулся на веранду, а за ним женщина, которую Бруно называл Шерли, видимо жена Бруно; она ослабила завязки лифчика на шее, и Касс услышал ее слова: «Как в духовке». Потом, обмахивая лицо, она села в парусиновую качалку; это была маленькая женщина в пляжных шортах, бедра у нее заплыли жиром. Кенни снял майку и начал подтягиваться на перекладине между двумя столбами веранды. Он был стройный, мускулистый и, подтянувшись, наверно, раз тридцать, мягко спрыгнул на носки. Потом прошелся по веранде, уперев руки в бедра и глядя в пол. Почесал собаку между ушами. Опять стал ходить, остановился, провел расческой по волосам. Потом поглядел на море и зевнул. Сжав в крупном кулаке ручку переносного приемника, на веранду вышел лысый толстый мужчина, которого Линда назвала дядей Фрэнком. «Кто-нибудь хочет пиццы?» – спросил он. Никто не ответил. Женщина по имени Шерли уснула. С порывом ветра до Касса долетел звук саксофона; тем же порывом снесло в воздухе гольфовый белый мячик, и, словно паря, он приземлился перед глазами у Касса и пропал в бурьяне.

Море было спокойно, затаилось на время, зато солнце жгло еще сильнее – тяжелое и близкое, оно лежало в небе огромным огненным гнетом. «Взорвется, сука, – думал Касс, отползая в тень, – распухнет и спалит нас, как мошек». Он вытер лоб. Из-за него, наверно, и море клокочет. Тогда почему эти люди не обращают внимания на солнце? На море. Тот, кого звали Бруно, со скучающим видом сел в алюминиевое кресло. Он окинул взглядом лужайку, усыпанную белыми мячиками, и чуть наклонился вперед, шевеля губами, словно упрекал себя. Потом откинулся на спинку и тоже уснул. Из дому донесся чуть слышный голос Линды: «Кенни!» Кенни обернулся и сказал: «Что?» – «Как думаешь, если написать: Лодай, Нью-Джерси, Герде Рамбо – дойдет? Я написала ей про убийство!» А Кенни ответил: «Я тебя не слышу!» – «Кеннет Фалько, если ты будешь…» Но конец фразы отнесло ветром, и Касс увидел, что парень хмуро ушел в дом, а Бруно и его жена по-прежнему лежали навзничь в металлических креслах под раскаленным солнцем, и дядя Фрэнк крутил ручку приемника. Море было спокойно…

В последнем приступе горячки он провалялся еще несколько часов, а разбудил его вечерний бриз, донесший до скалы запах жареного мяса. День подошел к концу. Солнце свалилось на Капри, как пламенный диск, громадный, грозный, малиновый. А море снова заколыхалось и задрожало, извергло из своих пучин огромные ужасные фонтаны. Вдали, под низкой грядой черных туч, горизонт раскромсали смерчи; а здесь белые валы океанского прибоя беспрерывно обрушивались на берег, и в этой безмолвной осаде была какая-то странная мягкость. Звуки доносились только с лужайки, там, в предвечернем свете, собрались люди. Касс повернулся, изнемогая от жара. На полукруглой решетке жарили мясо. Парень и девушка опять играли в бадминтон; с тихим звоном ударяла по волану ракетка, упруго подпрыгивала девичья грудь, мягко вздрагивали бедра и ягодицы. С веранды, уже укутанной в тень, слышался приглушенный тропический ритм маракасов, маримб, кастаньет, а на краю веранды сидел старейшина рода – не иначе сам Эмилио; седой и смуглый, в пурпурном пляжном халате, он с улыбкой наблюдал, как развлекается семья. Бруно почтительно приблизился к старику и что-то сказал, но Касс его не расслышал. Касс поднял глаза к небу: солнце пылало в невыносимой близости. Порыв ветра вскинул над виллой обрывок газеты: нелепо кувыркаясь, он скользнул над гребнем крыши, пометался между голыми уже флагштоками и полетел прочь от взрывающегося, замученного моря. Стая бумажных салфеток пронеслась по лужайке, и кто-то вскрикнул: «Ой, Боже! Ой!» В верхних комнатах застучали жалюзи. Где-то с пушечным грохотом ветер захлопнул дверь; в сумерках смуглый старик повернул голову, все еще благосклонно улыбаясь, и вдруг, словно дыханием чумы, Касса обдало сладким запахом пригорелой говядины. Потом бриз улегся, Линда достала отлетевший в сторону волан, и все смолкло, кроме мягкого тропического треска маракасов, и все стихло, кроме бури, которая надвигалась, комкая черную гладь залива.