– Я согласна.

– С чем согласна?

– С тем, о чем ты меня просил.

Я не был уверен, что правильно понял ее.

– О чем я тебя просил?

– Чтобы у нас с тобой была одинаковая профессия.

Я так и остался сидеть с разинутым ртом. Я мог представить все, кроме этого ее согласия.

Она молчала, со странной серьезностью глядя вдаль. Я был настолько уверен, что она откажется, что не знал, как реагировать на ее согласие. То, что последовало, оказалось еще хуже. Она осушила большой бокал вина и, щелкнув пальцами, как трещоткой, добавила:

– Кстати, я уже начала…

– …

– Помнишь мою подругу из Четырнадцатого округа, у которой я живу? Днем она отдает мне ключи от своей квартиры. Она сама одно время этим подрабатывала, чтобы свести концы с концами. Она меня кое с кем познакомила. Очень скромное агентство.

Я глупо осклабился:

– Я тебе не верю. Все ты выдумываешь.

– Можешь прийти и проверить. Я принимаю завтра в четырнадцать тридцать. Ты спрячешься в кухне.

Вот тут я растерялся. Получил бумерангом прямо по башке! Она вывернула наизнанку ситуацию двухгодичной давности. Я угодил в свою собственную ловушку.

– Мне хотелось сделать тебе сюрприз. Я начала две недели назад: ужас, конечно, но держусь. Ради тебя я на все готова.

Я слишком хорошо знал ее, чтобы принять это за шутку. Наверное, заметив мою синюшную бледность, она произнесла:

– Что с тобой? Разве это не то, чего ты требовал? Не неопровержимое доказательство моей любви?

Я кое-как выдавил лицемерное: «В добрый час!», думая, что на этот раз мы окончательно расстаемся.

Она уселась мне на колени.

– Теперь я могу вернуться?

И она указала пальцем на набитую дорожную сумку под столом.

Между нами установились какие-то мистически-распутные отношения. По величайшей случайности на четвертом этаже моего здания, совсем рядом, сдавалась квартирка. Дора сняла ее, пообещав использовать только для жилья. Со свойственной ей увлеченностью она наняла бригаду рабочих, которые отремонтировали обе наши квартиры; моя была спасена от запустения, в котором я в последнее время проживал. Мы воссоздали умеренно богемную обстановку, мало чем отличавшуюся от обстановки сотен других квартир: разумный интерьер с кое-какими оригинальными деталями. Впервые мы зажили как пара: вместе отправлялись за покупками, посещали универмаги, готовили еду. По воскресеньям ходили обедать на улицу Розье. Мы походили на жениха и невесту, пробующих пожить вместе до свадьбы. Только свадьба обещала стать множественной… Несколько месяцев были отмечены амнистией, это было счастливое время, почти такое же блаженно-напряженное, как раньше. Вечером я вопил на балконе: «Ура, мисс Карамель и ее роскошные груди снова в городе!» Вернулись спазмы наслаждения, отчаянные песни любви, серийные обмороки. Дора изрыгала мне в ухо ужасные слова, а потом, после сказочных ласк, засыпала у меня в объятиях. Прежняя смесь оргии и приторности. Каждый вечер она как ни в чем не бывало возвращалась домой. Меня изумляла ее кротость. Я спрашивал ее про работу: собирается она с ней покончить или нет?

– Слушай, Себ, ты и так все знаешь, что толку мусолить?

Она холила и лелеяла меня, как раба, ублажающая своего пашу. Стоило ей появиться и бросить на меня взгляд своих больших глаз, как у меня внутри вспыхивал пожар. Ее круглый животик был мягким, как пух. Ночью мы спали, крепко обнявшись, ни разу не шелохнувшись до самого пробуждения, как будто стремясь уничтожить всех, кто осмелится вклиниться между нами.

Каждое утро я упрашивал Дору отменить ее решение, живописал подводные камни проституции. Я не мог постигнуть этот ее невероятный вираж, тем более не мог допустить, что причиной стал только мой ультиматум. Я не смел предположить, что она делает это из любви ко мне, хотя имел прямо перед глазами тысячи примеров девушек, продававших себя ради прекрасных глаз мерзавцев, к которым они питали расположение. Я подробно рассказывал ей о своих разочарованиях, признавался, что устал от торговли собственным телом. Она мягко меня осаживала: договор есть договор. Я пожелал, чтобы мы разделили общую судьбу, и она послушалась. Тогда я торжественно освобождал ее от ее клятвы. Слишком поздно: механизм был уже запущен. Я терял терпение, задавал тысячи неделикатных вопросов про ее первых клиентов, подозревал ее в любви к этому занятию. Если последнее было верно, вирус присутствовал у нее в крови, а я послужил только возбудителем. Нет, да будет мне известно, она находит это отталкивающим и делает все только ради меня. Как я могу быть настолько непоследовательным: сначала заставлять, а потом отговаривать? Я продолжал усердствовать:

– Уедем из Франции, я уволюсь с государственной службы. Меня здесь ничто не удерживает, у меня нет больше ни друзей, ни семьи, дети меня отвергли.

Но нежное лассо ее взгляда усмиряло меня.

– Я вернулась, чтобы поддержать тебя, Себастьян, вернуть тебе веру в себя.

Эти речи пугали своим подтекстом. В довершение всего, начав торговать телом, она стала еще религиознее, чем прежде. Не прошло и месяца, как у нее начался этап безудержного энтузиазма. В разговорах она то и дело повторяла словечко «человеколюбие». Пребывание у матери Терезы стало для нее потрясением. Она обнаружила там самоотречение, беспримерную самоотверженность. Снова ей не удавалось сделать выбор между христианством и иудаизмом – обе религии она находила восхитительными. Теперь я с ней уже не боролся, но меня тревожила эта клерикальная тарабарщина. Мне было страшно, моя прекрасная возлюбленная выскальзывала у меня из рук, проваливалась в пропасть и могла утянуть следом за собой меня, если я не остановлю ее.

А потом настал день, когда Дора отбросила всякую сдержанность и превратилась в воинственную поборницу плотского самопожертвования. Она без промедления достигла коммерческого успеха, ее первые шаги на этом поприще сопровождались успехом, от клиентов не было отбоя. Она принимала одиноких подгулявших отцов семейств, закоренелых холостяков-мастурбаторов, и эта деятельность, как я вскоре понял, совсем не отвращала ее. Вечером она приносила мне заработанное – толстые пачки евро – и восхищенно улыбалась. У нее это называлось «делить сухари на двоих», она следила за счетами, ведение хозяйства было ее добровольной обязанностью. Я подозревал ее в получении удовольствия от обслуживания клиентов. Она уже не отпиралась:

– Раз уж этим занимаешься, почему не доставить себе удовольствие? Я не только отдаю, но и получаю. Какая разница от кого?

Я протестовал, бесился. Она пожимала плечами, моя тупость приводила ее в отчаяние.

– Тебе ли читать морали? Прошу тебя, не будь эгоистом, не накладывай на меня лапу. Мы не вправе принадлежать только друг другу, пока на свете останется хотя бы один брошенный человек – мужчина или женщина.

Она уходила на свою срамную работу, серьезная, как школьница. Моя метисочка возмущала меня до глубины души. О, невыносимые муки ревности! Бывало, она по звонку телефона срывалась с места среди ночи и возвращалась на заре изнуренная, серая, преподнося мне в утешение свое пьяное дыхание и теплые круассаны. Я стал плохо спать, меня скрутило горе. Воображение, подстегиваемое моим прошлым, рисовало жуткие сцены, в которых Дора наслаждалась без моего ведома в объятиях похотливых незнакомцев. Я представлял себе всякие мерзости, от этого раскалывалась голова. Я походил на бывшего вора, заделавшегося собственником и возмущающегося, когда его грабят. Лучше бы она ко мне не возвращалась! У меня все переворачивалось внутри, когда я мысленно приходил к заключению, что она нашла занятие согласно своему безумному темпераменту, что, достигая вершин экстаза, она не различает людей, все разлетается для нее на отдельные атомы. Я приближался к сентиментальной любви, а она, наоборот, ударилась в самое разнузданное распутство; я прошел через это четырьмя годами раньше… И вот теперь представлял себе все вольности, которыми она меня одаривала и которые теперь продавала другим. Я закатывал ей кошмарные сцены, она отвечала фонтанами слез и обвинениями, что я оказался недостойным собственного честолюбия.