— Ты убил меня, — слабым голоском произнесла Айгуль. — Как я могу жить в твоем доме?

И впервые за всю свою долгую жизнь жестокосердный Саксибай разрыдался. Он упал в ноги Айгуль и попросил у нее прощения. Затем начал умолять сына простить его. Односельчане отворачивались, так как и они не могли сдержать слез. Влюбленные простили Саксибая. Он забрал их домой, устроив им райскую жизнь. Позаботился и о родителях Айгуль, отведя им удобные комнаты в своем огромном доме.

Молва о людях-цветах долго не утихала. И первое время любопытные все шли и шли в это селение. Однако высокий забор и злые псы надежно охраняли дом Саксибая от непрошеных гостей. Память людская недолговечна, и через какое-то время эта история позабылась. Но у Армана и Айгуль было потомство, и с тех пор люди-розы живут на земле.

Информация из Интернета:

«Рубиан Гарц — малоизвестный поэт XVI века. Родился в Нижней Саксонии. После неудачной попытки самоубийства в возрасте 18 лет стал считать, что превратился в вампира. И его творчество приобрело мистические вампирские мотивы. Литературоведы пришли к мнению, что Гарц — это псевдоним. Настоящая фамилия поэта неизвестна.

Горы Гарц, или Харц (от средневекового немецкого Hart — «горный лес»), располагаются на территории земель Нижняя Саксония, Саксония-Анхальт и Тюрингия. Наивысшая гора Гарца считается с позднего Средневековья самым известным «местом встречи ведьм» в Европе. Эту гору также описал Гёте в своем «Фаусте».

Почему поэт выбрал именно этот псевдоним, неизвестно».

Отрывки из единственного дошедшего до нас документа, написанного самим поэтом:

Зовут меня Альберт Хольц. Родился я в местечке неподалеку от Гослара, в семье плотника. Но не буду здесь писать о моем детстве, оно было довольно обычным…

У меня в семье из поколения в поколение передается одно предание. Оно гласит, что все самоубийцы нашего рода непременно превращаются в вампиров. Это происходит из-за проклятия, которое наложил на нас один из предков.

Это произошло, как рассказала мне прабабушка, еще в IX веке. Один из наших предков по имени Жерве имел довольно большую семью. Он жил во Франции, в городе Труа, тогдашней столице Шампани, имел мастерскую по производству витражей и был довольно зажиточным. Но кто-то словно навел порчу на семью. Два его сына и юная прекрасная дочь покончили жизнь самоубийством.

Из семейного архива:

«Совершив погребение, Жерве заплатил могильщику и отпустил его. Потом сидел возле могилы дочери в полном одиночестве, пока не стемнело. Он рыдал, закрыв лицо руками, затем, затихнув, смотрел на уже осевшие холмики, под которыми покоились два его сына. Когда взошла луна, Жерве словно помешался. Он вдруг встал, простер руки над могилами и громко произнес: «Да будут прокляты самым страшным проклятием, которое только возможно, все члены моего рода, которые лишь помыслят уйти из жизни добровольно. Пусть их тела после совершения этого самого ужасного из смертных грехов, никогда не знают упокоения, пусть превратятся они в исчадия ада, бродят по земле в мерзком облике кровососов, существуют в муках и служат предостережением для всех моих родных по крови. Да будет так!»

И едва он произнес это страшное проклятие, раздался отвратительный смех. Жерве словно опомнился, его лицо приобрело более осмысленное выражение. Он с испугом смотрел, как с неба камнем падают на могилы какие-то огромные черные птицы и начинают когтями разрывать землю. Он начал креститься, шептать молитвы, но птицы превратились в огромных черных волков. Их красные глаза горели, с клыков капала слюна. Жерве спрятался за ближайшие кусты. Волки мгновенно разрыли все три могилы. И вот перед остекленевшим от ужаса взором Жерве встали из ям два полуразложившихся трупа его сыновей, а затем и только что закопанный труп дочери в белом платье. Сыновья встряхнулись, расхохотались, их тела обросли плотью. Они приблизились к сестре. Жерве увидел, как они вдруг подняли головы к луне и зарычали. Из их ртов торчали длинные клыки. Он вновь начал креститься, бессвязно прося Господа простить его. Проклятые дети приблизились к кустам, за которыми он прятался. Жерве с трудом держался на ногах. Ужас парализовал его. И вот они стоят перед ним. Увидев их мертвенно-бледные, но живые лица, Жерве немного пришел в себя. Да, это были именно исчадия ада, и он сам приговорил их к этому, но все равно, это были его любимые дети.

— Ты сделал, что сделал, отец, — сказал старший сын. — И пусть тебя это не тревожит! Все равно мы были в аду. И этот ад самоубийц настолько страшен по своей сути, что мы даже не знаем, где нам будет лучше. Возможно, ты совершил милосердие по отношению к нам. О, если бы мы при жизни знали, каково это, оказаться в таком невыносимо мучительном мире, где существование — бесконечная пытка, то неужели мы бы поступили так?!

— Разве можно сравнить эти мимолетные, незначительные, так называемые страдания из-за несчастной любви, — продолжил второй сын, — с теми страшными пытками, через которые проходят потерянные души самоубийц?! Отец! Запиши проклятие на бумаге, схорони ее и накажи своим детям передавать этот документ из поколения в поколение. Может, так ты убережешь наших родных от этого ужаса».

Я никогда не видел бумаги, но отец всем нам с раннего детства рассказывал о ней. Особенно доставалось мне. Отец постоянно стращал меня вампирами, адом самоубийц, непременным исполнением проклятия. Думаю, что именно я вызывал у него опасения. Мои два брата и младшая сестричка были обычными детьми, послушными, трудолюбивыми, с раннего детства помогали и отцу и матери по хозяйству, их путь был ясен. Братья хотели стать плотниками и продолжить семейное дело, сестра мечтала удачно выйти замуж, нарожать кучу детишек. Один я грезил о чем-то несбыточном, в голове постоянно роились какие-то неясные образы, слова складывались в красивые напевные строчки, но писать я не умел и быстро забывал приходящие откуда-то песни. Но, видно, так уж я был устроен с самого рождения. Когда мне исполнилось семь лет, я зачастил в нашу церковь. Отец поначалу был даже доволен, но, когда я стал пропадать там днями, он решил, что я отлыниваю от работы по хозяйству и запретил мне бывать там каждый день. Но все равно я убегал туда. Меня привлекали беседы с отцом Иоахимом, нашим священником. Он много рассказывал о святых великомучениках, об их деяниях и, как правило, ужасной насильственной смерти. Книги с красочными иллюстрациями завораживали меня, я мог часами рассматривать картинки, это рождало в душе вспышки какого-то мучительного озарения, хотелось выразить свои чувства в красивых словах. Отец Иоахим словно читал в моей душе, он же предложил мне научиться грамоте, заявив, что видит во мне несомненные способности к наукам и литературе. И когда отец сильно разгневался, что я в очередной раз убежал с утра в церковь и пропадал там до самого вечера, именно отец Иоахим выручил меня. Он пошел со мной к нам в дом и в два счета объяснил разозленному до предела отцу, что намного выгоднее для семьи иметь образованного сына, что я могу впоследствии устроиться в Госларе писарем, а это не чета плотнику. Отец тут же смягчился, начал улыбаться и выяснять, во что ему обойдется обучение. Отец Иоахим ответил, что денег он не возьмет, а я могу помогать в церкви, те же дрова напилить и наколоть, да мало ли какая еще возникнет нужда. Отец окончательно подобрел и разрешил мне проводить там времени столько, сколько понадобится. И с тех пор я ежедневно и беспрепятственно уходил в церковь.

Стихи я начал записывать практически сразу, как овладел грамотой. Но никому их не показывал, считая это чем-то постыдным. Складывал я строфы интуитивно, ориентируясь на внутренние мелодии, откуда-то приходившие ко мне. Я пытался как мог выразить в словах сильные эмоции, которые постоянно овладевали мной, мешали спать, работать и попросту жить. Когда я оформлял их в предложения, пусть поначалу и неуклюжие, мне становилось легче. Так я жил до семнадцати лет. Сейчас мне кажется, что это были самые безмятежные годы. Грамоту я освоил быстро, писал чисто и уже приносил в дом копейку, составляя для односельчан прошения и прочие нужные документы. Все заработанное мной забирал отец.