Упадок мужества… Глаз современника едва ли был способен заметить, что в этом всеобщем благосостоянии кроются зачатки упадка и разложения. А между тем продолжительный мир и однообразие системы римского управления вносили во все части империи медленный и тайный яд. Умы людей мало-помалу были доведены до одного общего уровня, пыл гения угас, и даже воинственный дух испарился. Европейцы были храбры и сильны. Испания, Галлия, Британия и Иллирия снабжали легионы превосходными солдатами и составляли настоящую силу монархии. Жители этих стран по-прежнему отличались личным мужеством, но у них уже не было того общественного мужества, которое питается любовью к независимости, чувством национальной чести, присутствием опасности и привычкой командовать. Они получали законы и правителей от своего государя, а их защита была вверена армии, состоявшей из наемников. Потомки их самых отважных вождей довольствовались положением граждан или подданных. Самые честолюбивые между ними поступали ко двору или под знамена императоров; провинции стали пустеть и, утратив политическое могущество и единство, мало-помалу погрузились в вялую безжизненность домашних интересов.

…и гениальности. Любовь к литературе, почти всегда неразлучная со спокойствием и роскошью, была в моде у подданных Адриана и Антонинов, которые сами были образованны и любознательны. Она распространилась по всей империи; племена, жившие на самом севере Британии, приобрели вкус к риторике; и Гомера, и Вергилия переписывали и изучали на берегах Рейна и Дуная, и самые слабые проблески литературного таланта осыпались самыми щедрыми наградами. Греки с успехом занимались медициной и астрономией; наблюдения Птолемея и сочинения Галена до сих пор изучаются даже теми, кто усовершенствовал их открытия и исправил их ошибки, но, за исключением неподражаемого Лукиана, этот век бесстрастия не произвел ни одного гениального писателя и даже ни одного талантливого автора легких литературных произведений. Влияние Платона и Аристотеля, Зенона и Эпикура все еще господствовало в школах, но их учения передавались одним поколением учащихся другому со слепым уважением и тем препятствовали всякой благородной попытке возбудить деятельность или расширить пределы человеческого ума. Красоты произведений поэзии и ораторского искусства, вместо того чтобы возбуждать в душе читателя такой же пыл, каким они сами были одушевлены, вызывали лишь холодные и рабские подражания; если же кто-нибудь дерзал уклониться от этих образцов, то непременно вместе с тем уклонялся от здравого смысла и приличий. В эпоху возрождения литературы гений Европы был вызван из своего усыпления юношеской энергией долго отдыхавшего воображения, национальным соревнованием, новой религией, новыми языками и новыми формами общественной жизни. Но жители римских провинций, выросшие под влиянием однообразной системы искусственного чужеземного воспитания, не были способны соперничать с теми бодрыми народами древности, которые, выражая свои искренние чувства на своем родном языке, уже заняли все почетные места в литературе. Название поэта было почти позабыто, а название оратора несправедливо присвоили себе софисты. Масса критиков, компиляторов и комментаторов затемнила сферу знаний, а за упадком гения скоро последовала и испорченность вкуса.

Вырождение. Появившийся несколько позднее при дворе одной сирийской царицы знаменитый Лонгин, в котором будто ожил дух древних афинян, скорбел об этой испорченности, унижавшей чувства его современников, ослаблявшей их мужество и заглушавшей их дарования. «Подобно тому, – говорит он, – как дети навсегда остаются пигмеями, если их ноги были всегда крепко связаны, и восприимчивые умы, вскормленные предрассудками и привычкой к рабскому подчинению, не способны развернуться или достигнуть того настоящего величия, которое так поражает нас в древних народах, живших под национальным правительством и писавших с такой же свободой, с какой они действовали»[54].

Развивая далее эту метафору, мы можем сказать, что уменьшившийся рост человеческого рода беспрестанно спускался все ниже и ниже прежнего уровня и что римский мир действительно был населен пигмеями, когда свирепые северные гиганты ворвались в него и влили новую кровь в эту испортившуюся породу. Они воскресили мужественный дух свободы, а после переворота, длившегося десять столетий, эта свобода породила изящный вкус и науку.

Понятие монархии. По общепринятым понятиям, монархия есть такое государство, в котором одному лицу – все равно, какое бы ни давали ему название, – вверены и исполнение законов, и распоряжение государственными доходами, и командование армией. Но если общественная свобода не охраняется неустрашимыми и бдительными покровителями, власть столь могущественного должностного лица скоро превращается в деспотизм. В века суеверий человечество для обеспечения своих прав могло бы пользоваться влиянием духовенства, но связь между троном и алтарем так тесна, что весьма редко приходилось видеть знамя церкви развевающимся на стороне народа. Воинственное дворянство и непреклонные общины, привязанные к земле, способные защищаться с оружием в руках и собирающиеся на правильно организованные заседания, – вот что составляет единственный противовес, способный оградить свободные учреждения от захватов честолюбивого государя.

Положение Августа. Все преграды, охранявшие римскую конституцию, были ниспровергнуты громадным честолюбием диктатора, все окопы были срыты до основания безжалостной рукой триумвиров. После победы при Акциуме судьба римского мира зависела от воли Октавиана, прозванного Цезарем вследствие его усыновления дядей и впоследствии Августом вследствие угодливости сената. Победитель находился во главе сорока четырех легионов[55], которые состояли из ветеранов, сознававших свою собственную силу и слабость конституции, привыкших во время двадцатилетней междоусобной войны ко всякого рода кровопролитиям и насилиям и страстно преданных семейству Цезаря, от которого они получали и надеялись впредь получать самые щедрые награды. Провинции, долго томившиеся под гнетом уполномоченных республики, вздыхали о единоличном правителе, который был бы повелителем, а не сообщником этих мелких тиранов. Римский народ, смотревший с тайным удовольствием на унижение аристократии, просил только «хлеба и зрелищ» и получал то и другое от щедрот Августа. Богатые и образованные италийцы, почти все без исключения придерживавшиеся философии Эпикура, наслаждались благами удобной и спокойной жизни и вовсе не желали, чтобы их сладкое усыпление было прервано воспоминаниями об их прежней шумной свободе. Вместе со своей властью сенат утратил свое достоинство; многие из самых благородных родов пресеклись; самые отважные и самые способные республиканцы погибли на полях битв или в изгнании. Двери сената были с намерением открыты для смешанной толпы более чем в тысячу человек, которые бесчестили свое сенаторское звание, вместо того чтобы пользоваться связанным с ним почетом[56].

Реформа сената была одним из тех первоначальных преобразований, в которых Август старался выказать себя не тираном, а отцом своего отечества. Он был избран цензором и при содействии своего верного друга Агриппы пересмотрел список сенаторов; он исключил некоторых из них, отличавшихся такими пороками или таким упорством, что было необходимо показать на них пример строгости; около двухсот из них он убедил добровольно отказаться от своего звания во избежание срама быть исключенными; он установил, что впредь сенатором может быть только тот, у кого не менее десяти тысяч фунтов стерлингов состояния, возвел значительное число родов в звание патрициев и сам принял почетный титул принцепса сената, который обыкновенно давался цензорами тому гражданину, который всех более отличался своими личными достоинствами и заслугами. Но, восстанавливая таким способом достоинство сената, он вместе с тем уничтожал его самостоятельность. Принцип свободных учреждений безвозвратно утрачивается, если представителей законодательной власти назначает тот, в чьих руках находится власть исполнительная[57].