Я забыла о еде. Забыла обо всем. Звонит телефон, и кто-то оставляет сообщения, которых я тоже не слушаю. В одиннадцать тридцать утра я дочитываю последнюю страницу. Поднимаюсь с дивана и обнаруживаю, что ноги меня не слушаются. Неуверенно дохожу до кухни и выпиваю три стакана воды. Возвращаюсь обратно в гостиную и набираю номер Адриана.

— Адриан Веллингтон.

— Адриан? Это Китти.

— Привет, Китти. — В его голосе озабоченность.

— Все в порядке. Я не собираюсь просить у тебя разрешения посидеть с детьми.

— О! — Он притворяется, как будто не испытывает облегчения. — Ты уже начала читать мою книгу?

— Да, начала и закончила.

— И что?

— Адриан, почему меня нет в книге? Меня что же, нет в природе?

Мне хочется разозлиться, но до того как волна негодования захлестнет меня, я собираюсь поплакать. Только спустя какое-то время начинаю понимать, что расстраиваться просто смешно, лучше уж вместо этого разозлиться, и я даю выход гневу: у меня поднимается температура, давление, мозг работает лихорадочно.

Книга хороша. Он знает, как описывать людей, как наделять их внутренней жизнью. Собственная семья стала для него отправной точкой; я понимаю, что многое соответствует действительности. Но не все.

В книге четыре мальчика и одна девочка: Эндрю, Джон, Майкл, Питер и Дафни, и это, конечно, Адриан, Джейк, Мартин, Пол и Дина. Все настолько очевидно, что Адриану невозможно будет доказать обратное. Отец точно так же кричит со страниц романа, как и в реальной жизни. Нет необходимости ничего приукрашивать. Он и так достаточно сценичен на своем первом месте. Но где же я? Я понимаю, эта книга — не автобиография, это художественная литература, но выбрасывать меня совсем все же несправедливо.

— Это же роман, Китти. Я не ставил перед собой задачи описывать реальные события.

— Но тебе удалось включить в него абсолютно всех.

— Когда я рос, тебя еще не было.

— Нет, я была. Я помню твои волосы до плеч и брюки клеш.

— Я не носил клеш.

— Нет, носил. Я их запомнила.

Он начинает злиться:

— Я никогда не носил брюки клеш.

— Носил. Ты просто забыл.

— В любом случае, если ты их помнишь, то относятся они ко времени, следовавшему за тем, что описано в книге. Я пишу о детстве мальчика из большой семьи. А волосы я не отращивал до восемнадцати лет.

— Когда я родилась, тебе было всего четырнадцать.

Мне слышно, как он вздыхает. Он старается не раздражаться, но голос его срывается, когда он делает над собой усилие:

— Я не включил тебя, Китти, потому что считал, что это перепутает все карты.

Он просто как двигатель в машине. Стоит ему чуть-чуть перегреться, как терморегулятор вступает в действие, и он на несколько градусов остывает. Но с голосом это не проходит. Он может все проделать со своим настроением. Улавливает свое раздражение, решает, не слишком ли он перегрелся, и включает регулировку.

— Итак, я просто все путаю.

— Я так не сказал.

— Но именно это ты имеешь в виду.

— Китти, это же роман. Это вымышленная история.

— Но Дина в ней есть.

— Просто, когда я рос, она была со мной. Она была моя старшая сестра. Она оказывала влияние на все, что бы я ни делал.

— Но это же только роман. Ты мог бы и ее выбросить точно так же.

Он замолкает. Мне слышно, как напряженно он дышит. Я пытаюсь дать себе отчет, насколько сильно я расстроена. Мне жарко и неуютно. В желудке у меня бурлит, как будто я чего-то боюсь, и я не могу понять почему. Разговор — в рамках приличия. Мои ощущения — за ними.

Мне слышно, как его дыхание успокаивается, и я пытаюсь сделать то же самое со своим. Длинные, глубокие вдохи: раз, два, три, четыре, пять; выдохи: раз, два, три, четыре, пять. Расслабить шейные мускулы, плечи, пальцы. Разжать зубы…

— Если не считать твоего отсутствия, Китти, что ты вообще думаешь о книге?

— Мама на самом деле была такая?

Она похожа на затененный персонаж на заднем плане. Тот, что подает пищу на стол, моет посуду, вяжет джемперы, пришивает пуговицы на рубашки. Уверена, она была значительнее. Адриану следовало признать ее первостепенную важность, ее любовь к жизни.

— Понимаешь, книга же не о матери. Она о мальчике, которого звали Эндрю…

— Каковым ты и являешься.

— Это не совсем точно.

— Невозможно написать историю о мальчике, который повзрослел, и не включить туда его маму. Она самый главный персонаж в его жизни. — Я останавливаюсь и думаю о Генри. Я стала бы самым главным персонажем в его жизни. Навсегда. Когда он умер бы в девяносто лет, прожив долгую, счастливую и плодотворную жизнь, его последняя мысль была бы о матери. Он вспомнил бы меня. — У матерей с сыновьями особенная связь.

— Я это знаю, но посчитал, что наиболее полно мать раскроется именно благодаря своему простому присутствию. Большинство детей не отдают отчет в том, какое значение мать имеет в их жизни. Они просто принимают ее существование. Поэтому потрясение от ее смерти оказывается особенно сильным: от постоянного присутствия — к полному отсутствию.

— Но она же не умерла, вывалившись из самолета!

— Нет, это я придумал. Я пишу роман, а не рассказываю историю собственной жизни.

— Ты помнишь, как она умерла? Вы с ней были там? Кто-нибудь вообще был с ней в машине?

— О ком мы сейчас говорим?

— А ты как думаешь, о ком?

— Нет, с ней никого не было.

— Как вы об этом узнали? Что вы в это время делали?

— Китти, я не хочу об этом говорить.

— Вы с отцом ходили на опознание тела?

— Нет, Китти. Прекрати.

Я прекращаю. Я была к нему несправедлива, однако продолжаю злиться. Какое-то время мы молчаливо выжидаем.

— Китти, — говорит он в конце концов. — Ты здесь?

— Да, — говорю я. — Нет. Вспомни свою книгу. Меня там не было с первой же страницы. — Я чувствую, как слезы вытекают из глаз, стекают по лицу вниз, стучат, падая на телефон.

— Ты принимаешь лекарство? — ласково спрашивает он.

— Вот это не твое дело, — говорю я и кладу трубку.

Я долго сижу без движения. Телефон звонит несколько раз, но я не отвечаю. Я снова сижу и смотрю, как постепенно исчезает свет. Темнота вползает и окутывает меня. Одна, в темноте, я сижу всю ночь. Со временем телефон перестает звонить. Представляю, как Адриан идет спать, пытаясь простить себе, что оставил меня. «Утром все будет в порядке», — говорит он сам себе, а может, и Лесли, если она еще не заснула и проявила интерес.

Но утром все не будет в порядке. Я буду молчать так же, как и сейчас. У меня нет прошлого. Нет матери. Я ничего не значу для моих братьев; у меня нет воспоминаний детства — они все уничтожены моим отцом. Нет будущего. Нет детей, которые от меня зависят, которые взяли себе часть меня, которые будут меня помнить.

Я выхожу, как только начинает светать. Не хочу, чтобы кто-либо отправился искать меня, потому что боюсь, что он не сможет меня увидеть. Боюсь, что на самом деле я вообще не существую.

Я прохожу длинный путь, прямо до центра города и оттуда в другую сторону, в ту его часть, где я никогда не была. Даже в этот час на улицах уже есть люди, но я смотрю под ноги и притворяюсь, что никого не замечаю. Тишина так поглотила меня, что я не смогу улыбаться и говорить «Доброе утро». Все идут на работу. Почтальоны, молочники, грузчики, они ждут автобуса, чтобы поехать в «Лонгбридж», «Кэдбериз», круглосуточно работающий «Сейнзбериз». Они кажутся такими целеустремленными. Они знают, что существуют, знают, куда направляются.

Я иду быстро. Хочу, чтобы создалось впечатление, будто и я знаю, куда направляюсь, как будто у меня, как и у других, есть своя цель.

Останавливаюсь. Смотрю вокруг и не могу понять, где я. Что я здесь делаю? Раньше я никогда не видела этой дороги: этого тротуара, этих домов. Я остановилась так резко, что на меня наталкивается женщина с коляской.

— Извините, — невнятно бормочет она.