К половине двенадцатого я решил, что с меня хватит, и вышел из дому в надежде, что какой-нибудь королевский кортеж, или спортивное мероприятие, или же одновременный приток в центр Лондона по какой-то таинственной, типа миграции леммингов, причине дополнительно десятка тысяч автомашин позволит мне убить хотя бы минут сорок пять из оставшегося времени. Ни черта подобного, как сказал бы в данном случае Рой. Как обычно в таких ситуациях и происходит, большая часть горожан устремилась в то утро по кольцу, а большая часть оставшихся уже отбыла на побережье Ла-Манша. Водители автобусов, на которые я садился и пересаживался, демонстрируя натиск и удаль, прорывались через светофоры на последнем мигании желтого, выруливая в самые удобные для движения ряды и устремляясь вокруг Марбл-арч и Гайд-парка с такой неистовостью, будто иначе им грозило увольнение. Без двух минут двенадцать я поднимался по ступенькам в Александра-холл. В вестибюле тип с маленькой головкой и в Униформе с непонятной враждебностью ринулся вперед, преграждая мне путь. Практически немедленно меня признав, он в лице поменялся, изобразив опять-таки непонятное радушие.

– Репетиция в самом разгаре! – уведомил он меня.

– Да, я так и понял.

Головка у швейцара как-то ужалась до размеров половины головного убора:

– Там и так уже сидят больше десятка.

– Что ж, в компании веселей!

– Фамилия?

Идентифицировав меня с третьего захода после «Как-как?… Рэндалл?…», малый, испытав некое внутреннее затруднение, решился все же не подвергать меня обыску и пропустил. Я сел примерно в последней трети зала, как было предписано его акустикой. Стоя на возвышении перед партитурой с лежавшей там дирижерской палочкой, Рой был без пиджака, его рубашка с длинными рукавами цвета фламинго, отделанная рюшем, очень даже пришлась бы по вкусу Вивьен. Оркестранты чутко ему внимали.

– Прежде всего, гобой! – говорил Рой. – Попрошу до самого начала следующего такта не обрывать ту половинку. В целом по этой части: деревянные духовые уже звучат гораздо лучше, я бы сказал, отлично, однако хотелось бы чуточку сочнее звук у третьего и четвертого кларнетов и чуть пригасить у первой флейты. Струнные в целом, постарайтесь чуть побольше теплоты! Напевнее. Знаю, знаю, столько всякой хреновины говорится вокруг напевности, и, боюсь, она не лишена смысла. С удовольствием сказал бы иначе, но лучше слова не подберешь. Только не надо считать, будто здесь только и нужно играть напевно. В таких масштабных произведениях вы должны регулировать темп сами, хотя бы немного сдерживайте темп, иначе к моменту финала полностью выдохнетесь. Отлично, теперь пройдем всю часть от начала и до конца. Все готовы? Превосходно!

Рой отпил из стакана, который его недоброжелатели сочли бы наполненным водкой, но я знал наверняка, абстрагируясь и от «Элеваций № 9», и от Сильвии, что там была именно вода. После это Рой поднял палочку и запустил в действие оркестр.

Исполняемая часть была первой частью Первой симфонии: мне в значительной степени повезло, ведь это мог оказаться гораздо более пространный, насыщенный, объемный, многомерный, тяжелый, неспешный, протяженностью на целых полчаса фрагмент из Второй или Третьей. Благодаря внезапно возникшему у композитора приступу лаконизма, прослушивание заняло чуть более пятнадцати минут. (Справедливости ради замечу, что в аналогичной ситуации Вебер вполовину сократил бы подобную часть и до четверти оркестровую группу, зато произведение у него было бы во много раз выразительней.) Едва музыка перешла в вялотекущее русло, я предпринял некоторую попытку отделить ее от того, как она интерпретировалась и исполнялась, однако у меня это всегда плохо получалось с произведениями, внесенными мною в список второстепенных. Сперва помимо собственной воли я слушал, как громада малеровской посредственности воплощается Роем вместе с Новым Лондонским симфоническим. Искусственная суета переходила в некое веселье; взвывания рожков и деревянных духовых обретали какую-то деревенскую прелесть; трубный глас и барабанный бой несли в себе угрозу; даже эта чудовищная кукующая темка несла гораздо больше, нежели решимость великого композитора показать всему миру, что в тот период он неуемно восторгался таким музыкальным интервалом, как чистая кварта.

Окончание было довольно-таки слабым, как, впрочем, почти весь Малер; кроме того, можно было бы высказать упрек виолончелям за некоторую шероховатость в самом начале, но в целом исполнено было на весьма приличном уровне, ближе к отличному второразрядному, на том редком и возвышенном уровне, на который Рой был, бесспорно, способен поднять этот оркестр во время концерта, и на котором, как я с облегчением констатировал, по-прежнему оставался и сам Рой. Прочие слушатели – не компания бунтарей, этих явных микроцефалов, а всякие друзья исполнителей – были того же мнения. Во всяком случае, они аплодировали. Как и я.

– Чертовски здорово! – сказал Рой. – Всем спасибо! Очень близко к идеалу. Уже вот-вот половина первого, можно было б и закончить пораньше на полчасика. Все трудились чертовски напряженно и в это утро, и последних пару дней, поэтому, если нет особых возражений, я бы предложил и сегодняшнюю дневную репетицию отложить. Идет? В таком случае понедельник, десять часов утра. Еще раз спасибо!

И вскоре Рой шел ко мне по проходу со словами приветствия, застегивая на ходу свой свободно облегавший пальтообразный пиджак. Я чуть было не впал в уныние от этой мгновенной отмены дневной репетиции и стал убеждать себя: дескать, только что восторгался его высокими результатами, что вообще бы следовало мне прекратить вмешиваться не в свое дело, да и никого мое мнение абсолютно не интересует. Хотя, как сказать. Вовлечение в дела Роя означало для меня превращение в его сообщника, или в заботливую тетушку, или в то и другое одновременно.

Мы вышли и стали спускаться по ступенькам. За последние два дня погода поменялась и наверстывала упущенное, затянув небо серой моросью и запуская шквальные ветры. Один такой порыв вздыбил и разметал волосы Роя.

– Пожалуй, Даггерс, я бы предпочел какое-нибудь местечко неподалеку. Где-нибудь поближе, если вы не против.

– И чтоб поменьше народу. Нам надо многое обсудить.

– Да ну вас! – вильнул в сторону Рой. – Не стану ничего обсуждать, пока не приму граммов сто скотча. А там посмотрим.

– Мне казалось, это вам надо со мной поговорить.

– С чего вы взяли?

– Сами мне сказали по телефону.

– Неужели? Ах да. Пустое, ерунда. У нас уйма времени. Ну как мы там в зале, славно навели шороху?

Пока мы шли извилистыми переулками в какую-то харчевню или столовую, я излагал Рою свои впечатления от репетиции. Внутри обстановка являла некую смесь викторианского и эдвардианского стилей, нисколько не отдавая бесцветностью айлингтонской пивной, но отразив пугающую приверженность детали: голый дощатый пол, повсюду покрытый тонким слоем пыли, в баре стеклянные панели и зеркала с гравировкой, столы с (возможно) мраморным верхом и (возможно) со станиной ножной швейной машинки в качестве ножки. Усатый официант в бархатном камзоле цвета сливы и в панталонах из тика принял заказ: мне – легкое пиво, Рою – две большие порции виски.

– Что ж, отрадно, что вам понравилось, старина, – произнес Рой, отпивая. – Мне и самому показалось, что звучало отлично, однако, доживете до моих лет, уверяю вас, будете постоянно волноваться, остался ли еще порох в пороховницах. У меня лучше получается, если меня воодушевить.

– Может, вы и правы. Но по-настоящему вас нужно как следует отрезвить. Я про «Элевации номер девять», про «Свиней на улице» и про весь этот срам! Нет-нет, Рой, я собственными глазами видел программку и все такое. Что за номера вы откалываете? Вы, в вашем положении! Когда ваше место…

– Что за эрозия свободы личности! Как бы я хотел, чтоб вы сумели пробиться на волю из душной клетки, в которой бытует мнение, что после смерти Брамса музыка кончилась! Вы же не можете утверждать…

– Неправда, все прекратилось с Шёнбергом и додекафонической музыкой, если не считать отдельных мастеров, которые сумели…