Герр форстмейстер появлялся только на минуту и говорить с ним не приходилось — появится, постоит в дверях, заметит взгляд Николая, хмуро улыбнется и уйдет.
А бреда все не было. Нина, оскорбленная этой прозой — бинты, йодоформ, клеенка, — как-то раз тихо сложила свои спицы, встала и ушла.
Наступало выздоровление.
*
На пятый день герр Цайбиг зашел в его комнату, сел на стул и сказал:
— Доброе утро, господин Габбе! Ну, как же наши дела?
Николай пожал плечами.
— Лихорадка-то прошла, — продолжал Цайбиг, — но вот доктор Грог настаивает на отправке вас на стационарное лечение, а мне что-то не хочется. Так вот, как бы вы думали? Стоит ехать?
Ехать в больницу было, конечно, немыслимо, поэтому Николай спросил:
— Так скверно мое дело?
Волк улыбнулся.
— Если бы скверно, они бы вас не трогали, нет, но они боятся образования тромба! Ладно, об этом еще поговорим; теперь второе: если вас все-таки везти, то куда же — в госпиталь или в неврологическую клинику, там тоже есть хирурги? — Он остановился, выжидая ответа, но Николай молчал. Волк поправил ему одеяло. — Я ожидал, что вы спросите, почему в неврологическую клинику, а не в госпиталь, но вы не спросили, — продолжал Волк. — Неврологическая клиника, а не госпиталь, связана с третьим соображением, и самым главным. — И Цайбиг вдруг заговорил на чистейшем русском языке: — Вы бредили, и я понял все, — он помолчал, давая Николаю собраться с мыслями. — Бояться меня вам не надо — вы слышите, как я говорю по-русски. Без акцента, правда? Я родился в Москве. Мой отец имел на Кузнецком мосту магазин туалетных принадлежностей. Это первое, почему я говорю — вы у друзей. Второе — Гитлер меня никак не устраивает, моя жена австрийская еврейка по матери — чувствуете, чем это пахнет для нас обоих? В-третьих, я старый человек, много видел, пережил в России три войны и хорошо понимаю, к чему это все идет, — так вот какое положение господин или товарищ. Как уж хотите.
Было очень тихо. В соседней комнате в клетках заливались чижи, да две женщины за стеной мыли посуду, вполголоса переговаривались и смеялись.
— Курить у вас есть? — спросил Николай по-русски, оперся рукой об одеяло и сел.
— Когда вы бредили, — продолжал Цайбиг и протянул Николаю портсигар, — жена интересовалась: почему вы так хорошо говорите по-русски? Я сказал, что вы все время допрашиваете пленных и ругаетесь. Она, святая простота, поверила. Я ведь никогда не вру.
— Огня! — попросил Николай. Сердце так ухало в груди и в висках, что он почти оглох.
— Так вот, — Цайбиг высек огонь из зажигалки и поднес ее Николаю, — теперь у вас есть два пути — поверить мне или нет.
Николай усмехнулся:
— У меня, кажется, вообще нет никакого пути.
— А вы слушайте, потом будете говорить. Ну вот, два пути — вы можете счесть это за провокацию — тогда так: сейчас жена кончит мыть посуду, расставит ее по шкафам, и мы уедем к ее сестре за двадцать пять километров. Вернемся в понедельник утром. Прислугу я отпустил вчера вечером. Смотрите — тут все ваши фото и документы. — Он положил на край кровати планшет. — Вот деньги — кладу их под подушку. А вот ключи! — Он вынул из кармана целую связку. — Смотрите, этот, из вороненой стали, от бюро, — там в нижнем ящике ваш браунинг. Этот, большой, от моей охотничьей мастерской. Там, в шкафу с чучелами, висит ваша одежда, вычищенная и выглаженная, там же рюкзак, в нем кое-какие продукты и большой кусок копченой грудинки. Теперь: будете уходить, хорошенько захлопните дверь и закройте ставни, а на столе — слушайте! — оставьте записку, что за вами приехали из госпиталя и вы уезжаете. Ну, скажем, с доктором Ранке. Вам ясно, зачем это надо? Жена приедет, не застанет своего больного и ничего не поймет — значит, пойдут вопросы да догадки, а это уж очень неприятно — правда? Так вот, чтоб этого не было, пару слов — так?
— Так! Дальше? — Николай выбрал из портсигара еще одну папиросу и потянулся закурить.
— Положите! Потом, — недовольно поморщился Цайбиг. — Это все, если вы уйдете. Если же вы окажете мне честь и доверие, то в десять часов вечера придет доктор — Эльзы не будет. Сделает вам перевязку и останется ночевать. А я явлюсь в понедельник, после полудня, и буду к вашим услугам. Понятно?
— Понятно! — ответил Николай.
— Так вот — как? — спросил Цайбиг и протянул руку: — И разрешите…
— А почему браунинг вы спрятали отдельно? — спросил Николай, не беря его руки.
— Поверьте, только затем, чтобы вы в меня не влепили сразу трех пуль, как в покойного Габбе, — улыбнулся Цайбиг и сразу перестал походить на волка. — Труп его я оттащил в овраг — к нам теперь из Польши забегают волки, и они в одну ночь расправятся с ним! Ну, так… — Они пожали друг другу руки. — Поступайте, как считаете лучше. И в том, и в другом случае пожелаю вам успеха, а главное — бодрости, бодрости. Мы, немцы, говорим: «Mut ist verloren alles verloren»[2]. Так вот, только не теряйте «Мut». Берта еще зайдет к вам, Эльза тоже — вы знаете, девчонка влюблена в вас! Вот что значит молодой беззащитный мужчина! А?! — И он засмеялся и вышел.
Николай поднял обе руки и приложил их сначала к вискам, потом к груди. Сердце стучало, словно хотело выпрыгнуть, и Николай опросил его: «Ну как же, Нина, поверим мы этому волку?» И Нина простучала оттуда: «Поверим!»
Глава 5
Вот так и вышло, что через неделю, по заключению доктора Грога, Николай с диагнозом «военный психоз» лежал в клинике травматических неврозов профессора Сулье и им усиленно занимались. Каждый день выстукивали то так, то эдак, царапали и кололи иглами разной толщины и назначения, брали пробу то из пальца, то из вены, то из позвоночника, проверяли давление — кровяное, черепное, еще какое-то.
Профессор Сулье был высокий красивый старик с еще черной бородой, и внимательными вдумчивыми глазами он напоминал чем-то постаревшего Гаршина, и врать ему было очень неудобно, а приходилось. Никаких прямых вопросов о профессии и работе Сулье не задавал и вообще был очень ласков — держал за руку и внимательно спрашивал о наследственности по обеим линиям, о детстве; потом тише — о детских пороках, о женщинах, об отношениях с ними; и только уж напоследок (и то в самой общей форме) о том, не волновался ли он, выполняя те или иные необходимые служебные функции военного времени, и когда Николай отвечал, что нет, не волновался, он кивал головой и хвалил: «Хорошо, хорошо, это очень хорошо!» Но по его глазам нельзя было понять, точно ли он считает, что это хорошо. А рядом стояли врачи и ассистенты в белых шапочках и что-то быстро строчили в блокноты.
Так прошла еще неделя, и Николая перевели в отдельную палату с видом на цветочную горку в лилиях и эдельвейсах, и он целыми днями сидел у окна и смотрел на больных в белых, серых и синих халатах. Нина больше не приходила — что же ей было тут делать? — он же выздоровел, но вместо Нины осталась мысль о ней. Она-то никогда не покидала его. Иногда все хорошо, спокойно, даже весело — и вдруг кольнет: «А Нина-то сейчас…», «А в Москве-то» — и сразу профессор, болезнь, Эльза (а она действительно была влюблена) — все станет ненастоящим и нестоящим, и не поймешь, какого же дьявола сидишь ты тут и лопаешь манную кашу да зеленый немецкий мармелад, когда там, в стране, где только и возможна Нина, может быть, именно тебя и не хватает! А время-то идет, часы-то тикают, и ты попадаешь в цейтнот. Но выписаться было невозможно, бежать — подавно, и оставалось сидеть у окна да рассматривать нарциссы. И вот однажды случилось одно происшествие, и с него все началось.
*
Происшествие, с первого взгляда, было, верно, совершенно пустячное.
Вот что произошло.
После обеда Николай сидел на лавочке в больничном парке и ждал Эльзу.
Был приемный день, все аллеи наполняли парочки, только тут еще никого не было. Он сидел, думал, насвистывал что-то, и вдруг перед ним неожиданно предстал военный в форме оберштабарцта (майора медицинской службы). Они улыбнулись друг другу.
