Профессор удивленно пожал плечами.

— Спасибо, но какое отношение имеет венеролог к вашей премьерше? Я, конечно, передам жене, — поспешно добавил он.

Тогда Костя вытащил из бокового кармана бумажник, вынул из него пачку блестящих фотографий Нины и молча протянул профессору.

— Да нет, что такое? Зачем? — слегка поморщился профессор, но фото взял, взглянул и быстро посмотрел на Костю, но тот молчал и рылся в бумажнике. И вдруг лицо профессора осветилось улыбкой, а глаза пояснели.

— Гляди-ка, Ванечка, — сказал профессор ласково, — какая красивая тетя! Ах, какая она красивая. И эта! И эта! Это все одна и та же, только платья разные! — Он целую минуту рассматривал поясной портрет Нины, потом протянул фотографию Косте и убежденно и мягко сказал:

— Очень, очень красивая женщина. — Он снял мальчика с колен. — Котик, позови-ка скорее маму. Да, но чем же мы все-таки можем вам служить?

Костя положил фото на стол.

— А это вам лично от юбилярши. Нам сказали, что у вас лучшие розы в республике.

И тут профессор улыбнулся по-настоящему — не одними только высокомерными губами, а всем лицом, так что даже твердые, прямые линии по бокам щек, похожие на складки хитона на старых фресках, стали милыми и простыми.

— Это откуда же у вас такие сведения? — спросил он ласково и с хитрейшей улыбкой.

Голова Кости работала на 120 лошадиных сил. Он все вспомнил, все связал.

— Мы были в ботаническом саду, — сказал он деловито, — и оттуда нас послали к вам. Сказали: «Только у него. Если он вам даст».

— Да, конечно, пошлют ко мне! — торжественно воскликнул профессор. — Ну как же! У них же там одни георгины и шиповники! Разве это розы? Это же шиповники! А вы видели у меня махровый сорт «Звезда Версаля»? Ну как же, в газетах писали — профессор Граве прислал мне из Венсеннского ботанического сада. — И глаза у профессора уже поголубели так, что он сразу стал похож на того старика в шлепанцах и чесуче. — Так какой сорт вы хотели бы поднести? Я бы вам, например, рекомендовал махровые сорта. Замужней женщине, актрисе полагается подносить только красные и черные розы.

— Да она не замужем! — пылко воскликнул Костя.

Профессор тонко улыбнулся.

— Голубчик, не в этом дело, — цветы имеют свою символику и назначение. Так, например, девушкам подносят ландыши и лилии.

— Так она и есть девушка! — вспыхнул Костя.

— Как то есть девушка? Она же актриса! — Профессор дико посмотрел на Костю, хотел что-то спросить, но сейчас же схватил со стола фотографии и стал их рассматривать. — Ах, значит, она вас и прислала ко мне? Ну, добре! Тогда что же нам подобрать, ландыши или… — Он на минуту задумался. — Вот! — сказал он очень твердо. — Порекомендую вам лилии. У меня сейчас есть изумительные высокогорные ливанские сорта. Помните, может быть, что говорится в Библии о лилиях Сарона? Ну вот этот сорт у меня как раз и есть. Идемте-ка! — И он потащил Костю за собой по лестнице.

Питомник — или оранжерея — был сплошь заставлен лилиями — не было видно ни пола, ни потолка, ни полок, ни столов, одни листья, стебли и высокие узкие цветы с толстыми грубоватыми ярко-желтыми тычинками, — только потом он стал различать ящики, горшки, корзины. Лилии были изумительны. Изумительна была их стройность, простота и слаженность. Изумительна была белизна, такая полная и яркая, что от нее не хотелось оторваться, — такого цвета бывают лебеди, одежда святых на картинах, старинные статуи.

В комнате было жарко и сыро. На стене висел большой термометр с красными и синими делениями и над ним какой-то круглый предмет, похожий и на часы и на барометр. Вовсю светила большая круглая лампа.

— Ну вот, — радушно пригласил профессор, — выбирайте, а я… — И он быстро вышел.

Костя стал выбирать и вдруг увидел, что не все лилии одинаковы: их полная и чистая белизна имела несколько оттенков — тут была и чуть заметная просинь, и блеск и переливчатость авиационного шелка, и желтизна старого мрамора.

Профессор вернулся с высокой полной дамой в коверкотовом костюме, той самой, что вырвала когда-то пальму из рук смешного старика.

— Здравствуйте, — улыбнулась дама, — Клавдия Николаевна. — Они пожали друг другу руки. — Мы с мужем очень рады, что можем быть вам полезны. Я несколько раз видела вашу юбиляршу.

— А ну, молодой человек, скажите, сколько ей лет? — лукаво спросил профессор, смотря на жену.

— Двадцать два! — ответил Костя.

— Вот — двадцать два! — подтвердил профессор сияя.

— И заслуженная? — слегка удивилась его жена. — Она действительно показалась мне очень молодой, но… дай-ка! — Она долго рассматривала карточку и наконец сказала: — Очень славное лицо!

— Правда, славное очень? — обрадовался профессор.

— Правда! Но молодой человек, может быть, торопится на торжество, а ты задерживаешь его! Так что ты хочешь ему дать — розы, лилии?

— Ну конечно лилии! И не «Славу Бурбонов», а что-нибудь из высокогорных ливанских сортов — ну, например, «Царица Савская». Вот, пожалуйста, выбирайте. Нельзя только, — он поискал глазами, — вот этот куст нельзя — он один у меня, — и вот этот, а все остальное — и этот, и этот — пожалуйста!

— А может быть, молодой человек по роду своих чувств предпочитает более яркие цветы? — улыбнулась Клавдия Николаевна. — Георгины, гвоздики, розы? — Она ласково поглядела на Костю. — Извините, я лет на пятнадцать старше вас, поэтому позволительно мне спросить вас…

— Клава, ну не будь же нескромной, — азартно и радостно воскликнул профессор.

— …Спросить вас: вы дарите цветы просто юбилярше или близкому вам человеку?

— Да Клава же! — рассмеялся профессор и взмахнул руками. — Вот еще бестактная, ей-богу! — Но полная белолицая женщина улыбалась так ясно, просто, дружески, что Костя не смутился.

— Моя любовь! — ответил он серьезно.

— Ну-у? — торжествующе хохотнул профессор и потер руки. — Ну какие же могут быть тут яркие цветы? Какие розы и какие гвоздики? К чему они?! Тут молодому человеку могут помочь только одни белые лилии!

Когда Костя вышел от профессора, Рябова, конечно, уже не было. Кто же будет ждать столько?! Костя подумал и пошел домой. Он нес корзину с цветами, и на душе его было очень спокойно и ясно. Перед его глазами стояла улыбка этой полной спокойной женщины, и он думал о том, как завтра он принесет эту корзину Нине, что ей скажет и как она удивится, увидев эти лилии, засмеется и захлопает в ладоши. А вечер был совсем весенний — с крыш, с водостоков, с голубых, белых и желтых сосулек спадали медленные, тяжелые, как мед, капли… Светила насквозь прозрачная луна, и все было синим и ясным. Улыбаясь, он влетел в парадное и позвонил. Отворил ему отец. Он так и вышел с ручкой — видимо, сидел и писал в кабинете.

— Ну, наконец, — сказал он, присматриваясь к Косте. — А тебя товарищ заждался. Целый час сидит.

— Рябов? — обрадовался Костя — только его бы он и хотел увидеть в эту тихую светлую минуту, — вот бы они уж наговорились о Нине.

— Ну уж кто, не знаю — не спрашивал! — слегка поморщился отец. — Э, а это что у тебя? — Костя отвернул край розовой бумаги. — О-о! Цветы! Да какие еще! Откуда это ты? Кому?

— Нине Николаевне, — гордо ответил Костя, — у нее день рождения.

— Молодец! — горячо ударил его по плечу отец. — Правильно! За подарок — отдарок. Ну-ка, покажи! Слушай, да это лилии! И еще какие! Ах, какая же все-таки красота! Где достал?

Костя молча посмотрел на отца, хотел что-то сказать, но вдруг чмокнул его в щеку и, застыдившись, побежал к себе. Дверь его комнаты была полуоткрыта. На фоне окна, зеленого от луны, сидел Онуфриенко.

— Отыскался пропащий! — сказал Онуфриенко, вставая, и затушил папиросу прямо о крышку стола. — Ждал я тебя, ждал и хотел уже уходить! Где ж ты был? А это что?

Костю так и передернуло — всего меньше он хотел бы видеть Онуфриенко. Он молча поставил цветы, подошел и включил свет.

— И нечего тебе было сидеть в темноте, — сказал он сварливо, — оставь цветы, помнешь!