Опять щелкнул замок, блондин распахнул правую дверцу, протянул руку.
Я сглотнул. Вот ее я еще не видел. Она все ночи дома сидела.
Знаю только, что женщина – почему-то они все женщины, эти чертовы твари. По крайней мере, мужиков таких еще не встречалось, – и, надеюсь, не встретится. Старик говорит, мужики ни на что такое не способны. Черт его знает, почему, но не умеют так. А по-моему, это даже к лучшему, что мужики такие неполноценные. Если бы еще и мужики были такие – этих тварей было бы вдвое больше. На черта надо?
Интересно, сколько ей лет – с семью-то десятками холмиков на заднем дворе… Ту, у которой было сорок два, я не видел, с ней справились другие. Я тогда был слишком мал. Так, зрителем отсиделся, условно на подхвате, – никогда не знаешь, как оно обернется…
Но других видел. Больше, чем хотелось бы. Кое-что знаю. До тридцати холмиков доходят годам к тридцати с хвостиком. А у этой – семьдесят пять. Получается, совсем старуха должна быть.
Они, правда, чертовски хорошо сохраняются, больше двадцати пяти мало кому дашь… Но все равно. Время должно брать свое. Оттого и любовь к смазливым молоденьким мальчикам, наверно. Так что рука протянута не из вежливости, в самом деле пригодится…
Сначала я решил, что просчитался дважды. Не только с волком.
И кроме хозяйки, двух слуг и волка в доме есть еще и девчонка-служанка. И вслед за стройным женским силуэтом – она едва коснулась протянутой руки и выскользнула из машины мягким, почти кошачьим движением, и таким же легким и упругим шагом пошла дальше, взмахнув руками и сладко потягиваясь, – сейчас появится еще одна, настоящая…
Но блондин развернулся и глядел на девушку.
Узкая юбка чуть ниже колена, приталенный жакет из черного бархата, под ним что-то белое с подобием банта между отворотов. А движения… Лет на двадцать с хвостиком. Ну пусть двадцать пять. Ну пусть тридцать – иногда и лучше сохраняются. Но никак не больше тридцати пяти!
Ни черта не понимаю…
Она остановилась, не дойдя до лестницы. Оглянулась, словно не находила чего-то.
– Харон!
Я вздрогнул. В этой неживой тишине сотня метров ничего не значила. Голос, на удивление грудной для такой худощавой фигурки, будто над самым ухом.
В доме открылась дверь, в светлом проеме чернела фигура кавказца.
– Ты кормил его? – спросила женщина.
Темный силуэт мотнул головой.
– Нет его в доме, бегает где-то…
– Хм?..
Она чуть склонила голову. Наверно, и бровь взметнула, этаким отточенным движением. Но издали не видно – и, честно говоря, увидеть не хочется. Никогда. Только бы убраться отсюда…
– Харон!
На этот раз она не просто назвала имя, а позвала. В ленивом прежде голосе прорезались стальные нотки. Окрик вышел хлесткий, как щелчок хлыста.
Она, блондин и кавказец постояли, слушая. Но тишину ничто не нарушало. Никакого треска сухих листьев под лапами волка, несущегося на зов. Только тишина.
Женщина уткнула кулачок в бок, нетерпеливо переступила ногой. И стала медленно разворачиваться, окидывая взглядом вокруг – будто пыталась высмотреть волка, несущегося к ней из-за деревьев. Только я знал, что она не смотрит…
По крайней мере, не глазами… А я был от нее меньше чем в сотне метров.
Странно, но страха не было. Может быть, потому, что теперь от меня мало что зависело. Я знал, в чем мой последний шанс, и отдался на волю рефлексов, давно вбитых в голову.
Закрыв глаза, уткнулся лицом в листву и расслабился. Полностью, до последнего мускула. И выгнал из головы все мысли, все опасения…
Лишь темнота, и запах листвы, земли, осени…
Запах, только запах вокруг – и больше ничего. Ни страха, ни мыслей, ни меня самого…
Лишь запах листвы…
А потом повеяло холодком.
Холодное касание – по вискам изнутри. Мимолетное, как пальцы слепого, привычно обегающие давно знакомые предметы. Чуть коснулись и тут же пробежали дальше… и вернулись.
Потому что наткнулись на что-то, чего тут не должно было быть. Чему тут не место.
Зацепились внутри моей головы. Коснулись тверже, с интересом…
Я еще сильнее уткнулся лицом в листву. Зарылся в нее носом до самой земли, где пахнет сильнее. Нырнул в запах, отбрасывая от себя все прочее… Во всем мире нет ничего, кроме этого прелого запаха.
Только этот запах, распадающийся на разные струйки: дубовая листва, кислинка земли, далекий-далекий, едва заметный привкус засохшей травы…
Холодок в голове изменился… и пропал.
Но всего лишь на миг. И тут же – виски стиснуло ледяными тисками. И накатил страх. Дикий, чудовищный страх. Я забыл про запах, я забыл про все.
Тиски разжались, касание пропало, – но я едва заметил.
В мире не осталось ничего, кроме ужаса. Все тело напряглось, мышцы стянулись в натянутые тросы – готовые швырнуть меня с места, унести прочь.
Бежать отсюда, прочь! Быстрее! Прямо сейчас!
Я дернулся от земли, вскакивая – тело само поднималось, чтобы унестись прочь! – но я заставил себя остановиться.
Бежать! Прочь отсюда!
Нет, нельзя. Обратно, на землю, лечь!
Я попытался плюхнуться обратно на землю, уткнуться лицом в листву, стать незаметным – но тело не слушалось меня. Руки и ноги мелко дрожали от перенапряжения, мышцы вот-вот лопнут, работая друг против дружки, колючий жар наполнил все тело. Вскочить – и бежать!!!
Прочь! Как можно дальше! Это плохое место! Очень плохое!
И все-таки я заставил себя не сдвинуться с места. Удержался. Не побежал, не вскочил. Нельзя!
Нельзя забыть обо всем и броситься наутек. Всюду сухая листва. Шуму от меня будет – как от пьяного кабана. А этого нельзя. Иначе чертова сука поймет свою ошибку.
Она заметила меня, но пока я обманул ее. Закрыв глаза и сосредоточившись на запахах, только на своем носе, чего люди обычно не делают, доверяя больше глазам и ушам, на какие-то мгновения я избавился от сложных мыслей и образов, провалился в простые ощущения. Туда, где сознание человека мало отличается от животного. От какой-нибудь сонной лисы, невесть как сюда забредшей, или запасливой белки, прибежавшей за желудями, или глупой полевки…
Она не стала разбираться. Лишь убедилась, что это не ее волк, и отмахнулась – брезгливо, как от надоедливой мухи. Так, как умеют отмахиваться эти чертовы суки. Коснулась в моей голове нужного места – всего-то. Коснулась быстро, мельком – но…
Слепая паника ушла, я контролировал тело, мог мыслить – и все-таки мне было страшно. Я хотел бежать отсюда.
Знаю, что на самом деле все хорошо. Потому что пронесло. Кажется, и на этот раз я выберусь живым. А это главное. И значит, все хорошо…
Но это на уровне мыслей. А глубже – там, где я ничем не отличаюсь от полевок, белок и волков – у меня все дрожало, толкало прочь отсюда.
Это плохое место. Отсюда надо убираться. Быстрее! Прочь!
Так, как убралась из этих дубовых рощ вся прочая живность.
Так, как бежали люди из окрестных деревень.
Чтобы та, которая может заглядывать в головы, не натыкалась на их назойливое соседство.
И я бы убежал – если бы мог. Да только нельзя. Я не лиса и не полевка. От меня шума будет куда больше – и эта сука, ее блондин и кавказец, прожившие в этом доме, в этом лесу, в этой полной тишине черт знает сколько времени, сразу заметят. Проклятая листва, хрустящая от малейшего движения!
Чуть приподнявшись, я на низеньких четвереньках, очень осторожно двинулся назад. Тело просило бега – развернуться и броситься прочь со всех ног! – но я сдерживал себя. Медленнее движения… Медленнее…
Она еще не ушла в дом. И тот красавчик. И кавказец. Они все слышат в этом чертовом лису, в котором не осталось ничего живого, и даже ветер отсюда убежал.
В машине, оказывается, были не только она и красавчик. Блондин распахнул заднюю дверцу «ягуара», и женщина позвала:
– Вот мы и приехали. Выходи, моя прелесть.
Из машины выбрался мальчик лет двенадцати.
Движения точные и аккуратные, вроде бы обычные с виду… Но какие-то замороженные. Неправильные. Как у заводной куклы.
