Дрались до тех пор, пока чаща весов не склонилась в другую сторону. Пока эти чертовы суки не подмяли под себя сначала церковных иерархов, их руками раскурочили инквизицию изнутри, а потом сами стали невидимыми хозяевами всей Европы… а теперь, похоже, и всего мира.

Теперь охотников почти нет. Архивы инквизиции сожгли, вместо них распространили странные якобы пособия для инквизиторов, полные чепухи и бреда, вроде того подложного «Молота». Чтобы даже те немногие, кто соприкоснулся с этими чертовыми суками – но каким-то чудом вырвался, уцелел, что-то понял и решил бороться, – все равно оказался беспомощен, как слепой котенок. Попытаешься разобраться, что к чему, как с этими чертовыми суками можно бороться, попытаешься найти хоть какие-то крупицы знания, – а получишь записки сумасшедших женоненавистников, которые в лучшем случае собьют с толка, а в худшем – запутают так, что сразу же и попадешься…

Я оглядывал все эти ин-фолио и ин-кварто с «живыми» обложками, узоры на которых плывут в глазах. Особенно те, на которых узор не просто выгравирован, а набран из разных металлов, как мозаика. Эти сделаны искуснее, и эффект сильнее.

Я пытался отыскать такой же, как видел ночью – но ничего подобного не было.

Разве что… В самом углу, возле крошечного томика «Молота» на старославянском – перевода того исходного, первого «Молота», – стояла большая книга в металлическом переплете, и она…

Я прищурился, приглядываясь. Рисунок похож, те же спирали из шестеренок, и ощутимо плывут в глазах, – но вовсе не с той сводящей с ума силой, что была у книжки в алтаре. Хотя… Может быть, если развернуть переплет лицом…

Я вцепился в холодный переплет, чтобы вытянуть с полки тяжелый том.

За спиной скрипнули колеса.

– Поставь книжку, Крамер. Сколько раз повторять: руки надо мыть, прежде чем трогать такие вещи! Мыть руки надо! Сколько раз говорить?

Я смутился и задвинул книжку обратно на полку. Мыть… Мыть руки надо после того, как потрогал эту дрянь.

– Дед Юр, я все хотел спросить…

– Ну?

– Сколько лет было той, с сорока двумя?

Старик подозрительно разглядывал меня.

– А с чего это такой интерес?

– Ну так… Вдруг сообразил, что не знаю. А надо бы. Если хочу стать когда-нибудь таким, как ты.

Я улыбнулся – но Старика на телячьих нежностях не проведешь. Он поднял указательный палец и прицелился в меня:

– Ты мне это брось, Крамер! Таким, как я… Ты что, всю жизнь собираешься только этим и заниматься?

– Тонкое искусство охоты требует постоянного совершенствования, вплоть до самоотреченья, – процитировал я из «Молота».

Старик хлопнул ладонью по подлокотнику.

– Охоты! На кого – охоты? Мы вычистили и город, и все вокруг. Здесь их больше нет. А если какая-то случайно и забредет к нам, в нашу глухомань, то это будет мелочь. Тебе с лихвой хватит того, что ты уже можешь. И… – он осекся. Внимательно поглядел на меня. – Или ты опять кого-то из другой области собираешься, засранец?!

– Ну почему сразу из другой области… Можно же и просто учиться. На всякий случай. Кто-то ведь должен…

– Ты жить должен! Жить! Вот чему тебе надо учиться!

– Но деда Юра, я же…

– Ты на остальных наших посмотри, – перебил меня Старик. – У Гошки вон, уж вторая девчушка родилась. Серебряков тоже времени даром не теряет, кобелина, уж полгорода девок перепортил, наверно… А ты?

– Что – я?

– А то, что ты уже не живешь! Ты уже фанатиком стал. Это уже болезнь. Ну сколько тебе можно объяснять, что охота – она ради жизни. Чтобы убрать то, что мешает – и спокойно жить дальше. Жить! Охота ради жизни, а не жизнь ради охоты! Понимаешь?

Я прикрыл глаза, прислушиваясь к себе:

– Пора, кажется…

– Ты меня не слушаешь! – Старик врезал кулаком по подлокотнику.

Но тоже замер. Поморщился, нехотя кивнул.

– Да, пора… Но учти, Крамер. Это последний раз вне расписания. Две недели я тебя к ней больше близко не подпущу! Понял?

Я кивнул, слушая уже не Старика – а то, что творилось во мне.

Глубоко в голове родился холодный ветерок.

Эти холодные мазки по вискам изнутри – лишь на первый взгляд схожи. Если знать, на что обращать внимание, легко заметить, что каждый налетает по-своему. Все разные, – как и лица их хозяек.

Эти ледяные пальчики – холодящие не как лед, а как душистый бергамот, – принадлежали той же, что касалась меня на дороге перед домом. Только на этот раз касание было не заискивающим, а чуть удивленным. Озабоченным.

Все еще по-доброму. Пока еще так, как вы удивляетесь, когда хороший знакомый вдруг взял и сделал вам какую-то гадость. Сделал – но вы все еще отказываетесь поверить в это. Не хотите…

Она все еще была красива.

Несмотря на то, что было ей уже за сорок, и лицо ее – крупные, правильные черты, породистое немецкое лицо, – сейчас застыло. Угрюмое, жесткое, тесаное из камня.

Несмотря на полное отсутствие макияжа и простую, грубоватую одежду – дешевенькое синее платье прямоугольного покроя, едва прикрывшее колени, на щиколотках пятна зеленки, голые ноги.

Несмотря на два шрама на лбу, справа и слева у самого основания волос. Округлые бляшки, от которых раскинулись лучиками во все стороны маленькие шрамы, – звезды исковерканной кожи.

И все равно она была красива. Очень.

Она лежала на широком дубовом столе, прикрученном к полу. Поверх запястий, щиколоток, шеи и лбу – кожаные ленты-захваты, прижимая ее к столешнице.

Над левой рукой капельница. По пластиковой трубке медленно струится физраствор, а вместе с ним что-то зеленоватое. И по мере того, как это втекало в ее вену, в комнате становилось тяжелее и тяжелее. Холодный ветерок в моей голове превратился в два ледяных обруча, стиснувших виски.

Можно начинать.

Я прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Вытаскивая из памяти все те приемы, которым научился здесь же, в этой самой комнате…

Здесь пахло женским телом, которое можно было бы мыть и чаще. Был в воздухе привкус хлорки, оставшийся после уборки. Но куда сильнее всего этого – аромат кокоса.

И еще – непрестанная возня справа от стула. Там вдоль стены протянулся ряд маленьких клеток. Четыре из них были заняты.

Не открывая глаз, я провел рукой по верхушке клеток, по холодным стальным спицам. Щелк, щелк, щелк – следом за моими пальцами. Крысиные резцы хватали воздух, где только что был мой палец, клацали по стальным прутьям клетки, – но едва ли чувствовали боль.

Слишком голодны, чтобы обращать на нее внимание. Третий день без еды. И теперь этот запах кокосового масла. Он сводил их с ума…

Та, что лежала на столе, посмотрела на меня.

Теперь ее лицо не было бесчувственной маской манекена. Теперь там были чувства. Даже слишком много.

Ее глаза… Ярость… Ярость…

Я почувствовал, как ее внимание сосредоточилось на мне. Ярость, что душила ее и не находила выхода, и усиливалась оттого, что она вдруг обнаружила, что не может двигаться, – теперь нашла выход.

Порыв холода в висках – и ледяной волной меня обдал ужас, беспричинный, но ему и не требовалось причин, так жутко мне стало, – рефлекторно я замер, затаил дыхание, внутренности сжались в комок…

Всего на миг. Я был готов к этой ледяной волне, и тут же вынырнул из нее.

Прошлой ночью, возле дома той чертовой суки, я был раскрыт. Чтобы она не заметила, а если заметила, то не поняла. Чтобы посчитала лесной зверюшкой, тварью бессловесной, не понимающей, что откуда берется…

Но сейчас я не старался прятаться – сейчас я принимал бой. Сейчас я не отступал, а закрылся. Вытеснил ее вторжение, выдавил из себя то, что она пихала в меня.

И следил за своими эмоциями, чувствами, мыслями. Я неплохо выучил механику моей души – по крайней мере, то, что плавает по поверхности. Это я знаю не хуже, чем мышцы своего тела. И сейчас я следил за малейшими изменениями, которые она пыталась вызвать, – я тут же гасил их.