Слава богу, вот и родная двухэтажка. Старые стены цвета морской волны, с серыми пятнами отлетевшей штукатурки. Но сам дом еще крепкий. Добротный: его ведь еще пленные немцы строили, сразу после войны. И даже сейчас, через полвека – куда надежнее тех современных, которые в центре тяп-ляпают привозные турки.
Я притормозил возле дома, выключил мотор и распахнул дверцу. В машину ворвался воздух – свежий, холодный, пахнущий опавшей листвой и перегнивающей травой. Осенний.
Но все же не такой, как там, откуда я уезжал. Почти такой же – а все-таки иной. Неуловимо отдающий асфальтом, бензином, где-то далеко пекущимся хлебом…
Запах жизни.
Здесь, в городе, тысячи людей. Сотни тысяч.
Здесь она меня не найдет. Даже если каким-то чудом узнает, откуда я – все равно не найдет. Здесь столько сознаний… Даже если она запомнила меня и способна узнать, как собака узнает знакомый запах, как я узнаю лица людей, которых когда-то видел… Все равно! Здесь столько людей, столько сознаний… Для нее быть в городе – каждый миг находиться посреди стотысячного стадиона, где каждый вопит во все горло.
Именно поэтому эти чертовы суки и не любят скопления людей. Особенно днем, когда мы живем, когда мы думаем.
А вот безлюдье и ночь – их время…
Но здесь-то – город, и начинается день, полный жизни.
Приободрившись, я выбрался из машины, осторожно – одной правой рукой – выволок рюкзак с заднего сиденья, поставил на землю, чтобы закрыть дверцу. Двинуть левой рукой я не рисковал. Даже шевельнуть. И так каждое движение отдавалось тупым толчком боли.
Я захлопнул дверцу, подхватил с земли рюкзак и зашагал к крыльцу. Одним пальцем, остальными удерживая лямку, подцепил ручку двери, дернул ее на себя – и быстрее проскочил внутрь, пока тяжелая дверь не врезала сзади по пяткам.
А дальше пришлось притормозить.
Всем хороши эти домики, кроме одного: подъезд и лестница на второй этаж крошечные, окон не предусмотрено. А лампочку опять какая-то зараза вывернула… Когда дверь захлопнулась, я остался в полной темноте.
И страх.
Он был тут как тут. Никуда не пропал.
И еще – предчувствие.
Будто бы выше, наверху – вовсе не пустая лестничная площадка. Кто-то ждет меня. Затаившись в темноте, в которой хоть глаз выколи, а все равно ни черта не рассмотреть…
Я раздраженно фыркнул и тряхнул головой. Бред!
Во-первых, здесь город. И утро! Вокруг пробуждаются сотни тысяч людей. А это миллионы мыслей и мыслишек, желаний, эмоций, воспоминаний, планов на день…
Правда, та чертова сука тоже не погулять вышла. Кое-что умеет, не так ли?
Ну и что! Даже если бы она могла различить меня среди этих сотен тысяч других сознаний. Даже если бы и могла – все равно! Она ведь не знает, что меня надо искать именно здесь, в Смоленске. Пока она вообще не знает, что кто-то следил за ней. Харон-то еще не всплыл, верно?
Верно. Только холодок в груди никуда не девался.
Я чертыхнулся и нарочито громко затопал вперед. По памяти прошел площадку первого этажа, повернулся, и стал подниматься, считая ступеньки. На двенадцатой сделал разворот, оставив за спиной крошечный лестничный пролет, нащупал ногой новую ступеньку…
Невольно ускоряя шаг, будто это могло бы спасти меня от кого-то, поджидавшего здесь, в темноте.
Но никто не набросился на меня сзади. Без всяких приключений я преодолел еще двенадцать ступенек, шагнул вправо – и уперся в дверь, знакомую даже на ощупь. Замочная скважина, ключ.
Открыл дверь, и темнота кончилась. Вот и утренний свет, льющийся из окон…
Дом, милый дом. Рюкзак я бросил в коридоре. Стянул ботинки и, на ходу сдирая плащ и одежду, пошел в ванную…
Движение я почувствовал раньше, чем услышал.
Но все равно слишком поздно. Ствол уперся мне в спину. Под основание шеи, и очень плотно. Не рыпнуться.
Все-таки выследила, сука!
Как-то выследила… Но как?! Я же…
Мысли мельтешили, обрывая одна другую, в голове было мутно – словно июньский вихрь тополиного пуха, забивающий глаза и ноздри… А правая рука сама собой отпустила отворот плаща, дав ему вернуться на грудь.
Пальцы потянулись вдоль бока, вниз. Есть у меня маленький сюрприз… Только бы тихонько вытащить…
Потихоньку опуская руку, я нащупал разрез кармана, скользнул туда кончиками пальцев, нащупывая рукоятку…
По руке шлепнули, выбив пальцы из кармана. Заставив опустить руку вдоль тела.
Вот и все. Вот и все… Только – как же выследили-то? Неужели – все-таки заглянула в меня, пока бежал от нее? Успела выцарапать что-то из моих воспоминаний… Вот и все…
– Все настолько плохо? – пробасило за спиной.
С плохо скрываемой иронией.
Я захлопал глазами, уже узнав голос, но в голове все никак не складывалось… Потому что… Потому что…
– Гош… – пробормотал я. – Гош, твою мать! – рявкнул я, разворачиваясь.
Но он уже предусмотрительно отступил назад и выставил руку – длинную и сильную. Через нее мне не проскочить, чтобы врезать ему по уху. А стоило бы, за такие шуточки!
Никакого пистолета у него, конечно же, не было. Всего лишь указательный палец – и мои перепуганные фантазии.
– Гош… – процедил я сквозь зубы, а потом без сил плюхнулся на пол, прямо на рюкзак.
Гош перестал ухмыляться.
– Прости. Я думал…
Гош замолчал. Вместо него говорили глаза – внимательные, чуть прищуренные. За него всегда говорят или глаза, или лицо, или руки. Молчун он, наш Гош.
Но, похоже, сейчас у меня были очень болтливые глаза. Гош разлепил губы:
– Думал, ты рад будешь… Новой книжкой похвастаешься… Два рейса прицельных, этот основной…
Шутник, чтоб его…
Хотя, надо признать, этот фокус он проделывал не в первый раз, – ведь некоторым людям вовсе не нужны ключи, чтобы открывать запертые двери. Только раньше я успевал сообразить, что кроме Гоша ждать меня здесь некому. Раньше на этот «ствол» под шею я в притворном удивлении присвистывал наше с ним ритуальное: «Нехилый библиофил пошел!»
И уж чего я точно не делал – так это не тянулся в карман за револьвером. Кого расстреливать-то? Гоша, который со мной с девяти лет нянчится, лучше любого старшего брата?
А вот в этот раз – потянулся…
Может быть, потому, что на этот раз никакой новой книжки я не привез. Нечем хвастаться. Новая книжка осталась в полочке алтаря. И, что еще хуже, так там и останется.
Гош присел на корточки передо мной. Вгляделся мне в лицо.
– Без подарков? – не то спросил, не то подвел итог.
Я кивнул. Невесело усмехнулся.
– Ну, почти. Один-то подарочек я привез… – Я поднял левую руку, стянул рукав.
– О, черт… – Гош побледнел. – Жаба?!
Обеими руками схватил мою левую и стал задирать рукав.
– Осторожнее, Гош, – прошипел я.
И типун тебе на язык. Если бы рука у меня пострадала так – от жабы… Пара дней мне бы осталась, не больше. Я закусил губу, чтобы не взвыть от боли, пока он закатывал рукав.
Он делал это бережно, почти нежно – для таких-то огромных ручищ, как у него.
Я вдруг почувствовал, что страх отступил. Я был в городе, я был дома, а рядом был Гош – такой надежный и здоровый. Правда, с тех пор, как он вот так же сидел передо мной на корточках – а все равно возвышаясь и нависая – и смазывал йодом очередную ссадину на моем локте или коленке, прошло уже много лет. Теперь, когда он садился, я видел его сверху, видел наметившийся просвет в черных волосах. И все равно. Несмотря на все это, несмотря на боль в руке – мне стало уютно и хорошо. Надежно…
Только если я и на этот раз ждал сочувствия – не тут-то было. Гош покосился на следы от укуса, потом задумчиво склонил голову набок, потом нахмурился… а потом с силой дернул рукав обратно. Да так, что рука врезалась в коленку.
– А! – До плеча проткнуло иглой боли. – Да Гош! Какого черта?!
– Три дня, – жестко заговорил Гош. – Три дня от тебя ни слуху, ни духу. Даже записки не оставил. Теперь являешься размазня размазней, и суешь свою руку. На волка он в лесу наткнулся, видите ли! Ах, ох! Не больно ли тебе, девица красная? Не собрался ли ты помереть от укуса собачки, крошка?
