— А я люблю! — орал банкир, — пустите меня на виноградник, или я переломаю веранду. Где мой топор?!

Премьера спектакля откладывалась.

— Ну, что вам стоит, — умоляла мадам, — замените сад, а? Он ради меня бросил банк. Что вам стоит бросить садик ради лозы?.. Я увеличу жалование.

Скрепя сердце, Леви сдался.

По требованию банкира Лопахина пьеса стала называтся «Виноградник в Сатиньи». В Сатиньи банкир с русской душой родился.

Репетиции пошли быстрее. Прямо на винограднике — Мориц чувствовал себя там увереннее. Он нежно обрабатывал лозу, поливал ее, целовал, но когда речь дошла до рубки — категорически отказался.

— Рубить виноград? — рычал он. — Где вы это видели?

— У Чехова, — объяснял Леви.

— Это еще кто такой? — спрашивал банкир.

— Автор. Написал «Вишневый сад»!

— А у нас «Виноградник», — парировал супруг. — Рубить не позволю!

Дело опять застопорилось.

Леви не знал, что предпринять.

Тогда мадам взялась переписать пьесу — вместо рубки винограда она предложила смелое решение его посадки.

Леви был убит.

Банкир торжествовал. Он тут же заказал саженцы и начал сажать на террасах, круто спускающихся к озеру.

Он сажал днем и ночью, вне текста пьесы.

Потом он предложил дождаться осени, времени сбора, и закончить чеховскую пьесу веселым праздником урожая — с песнями, плясками, с фондю, в национальных костюмах, с приглашением некоторых членов женевского Большого совета.

Леви слег.

Ночью из последних сил он пробрался в конюшню, кое‑как взобрался на коня и бежал…

Несмотря на огромную проделанную работу, на созданное им тайное общество «Набат», на шумную пресс — конференцию — Сокола в тюрьму не сажали.

Он не знал, что предпринять.

Он начал терять надежду.

«Вот, — думал он о Леви, Орест Орестыче и других товарищах, — каким простым путем они дошли до Запада. Ни тебе тайного общества, ни красного «Запорожца», ни «Отпусти мой народ»…А я тут вкалываю, как каторжник, и не то, что до Запада — до пересадочной тюрьмы не добраться».

Из театра его пока еще не выкинули.

Более того, то ли после исключения из партии Главный свихнулся, то ли это была дьявольская придумка, но он опять решил спасти свою шкуру при помощи Ленина.

И предложил эту роль Борису.

— Вы знаете, кому предлагаете? — вопил Борис, — я — диссидент, я инакомыслящий. Мне никто не разрешит. А вас посадят!

Олег Сергеевич задумался. В отличие от Сокола, его в тюрьму не тянуло. Но, видимо, после Леви, приемочной группы и исключения в мозгах его, которые и раньше периодически отказывали, что‑то произошло.

Потому что тут же, не отходя от кассы, он предложил Соколу роль маршала Советского Союза.

Неизвестно, зачем он это сделал. Может, потому, что на партию больше ставить не мог, и начал ставить на армию.

— Сыграйте, Борис Николаевич, умоляю. Вы не представляете, какую мы вам сошьем форму, мы вам два ордена Ленина повесим, а?

— Подите в прорубь, — посоветовал Борис…

Жизнь продолжалась. Надо было пить, есть.

Для этого надо было доставать продукты. Борис стоять в очередях не мог.

Его узнавали. Он получал по роже. Стояла Ирина. Регулярно.

Однажды очередь была особенно огромна.

Давали то ли мясо, то ли апельсины.

В общем, это было неважно, главное — что очередь была бескрайней, как степь. В руках у Ирины были две полные сетки снеди. Палило солнце.

Мясо или там апельсины кончались. Очередь не двигалась.

— Не стойте, — горланила продавщица, — кончается…

Со всех концов понеслись инструкции.

— Больше полкило в одни руки не давать, — визжали бабки.

Продукты все — равно кончались. Очередь все равно не двигалась.

«Только подумать, — сказала Ирина сама себе, — сколько я отстояла в очереди. Наверно, лет семь».

— Осталось на двадцать человек! — сообщила продавшица.

«Только за мясом, наверно, лет семь…»

— На десять человек!!! Не стойте!

Ирина стала считать. Ей бы хватило, если б в одни руки давали по 10 грамм.

Но что из этого сваришь?

Она долго думала, что из этого можно было бы сварить, и вдруг вспомнила, что она диссидент.

— Товарищи, — взволнованно обратилась она к очереди, — сколько можно терпеть? Почему мы молчим?

Очередь задвигалась чуть быстрее.

— Почему не кричим? Почему не шумим, хотя бы как в Польше?

Скорость очереди нарастала.

— Зачем нам эта поганая власть, которая не дает даже картошки?!

Очередь двигалась удивительно быстро.

— Если все вместе, — продолжала Ирина, — мы скажем «нет», то…

Очередь начала двигаться гигантскими темпами и вдруг свершенно исчезла. Испарились все. Даже те, кому б хватило.

Ирина подошла к обезумевшей продавщице.

— Отчего не спросить, — продолжала она свою речь, — почему нет молока? Колбасы? Мяса?!

— М — мя — сса есть, — заикаясь, ответила продавщица, — вам сколько?

— Нисколько, — ответила Ирина, — что‑то пропал аппетит!..

Луна светила в их окна.

Они сидели усталые друг против друга.

Не работал телевизор. Не трещал телефон.

— Я сегодня разогнала очередь, — сообщила она, — и эти старушки остались без обеда. Мне даже как‑то не по себе.

— А со мной не здоровается уже пол — театра, — сказал он, — а другие делают вид, что не замечают. Я теперь и сам, проходя мимо, смотрю в другую сторону — помогаю не здороваться.

— Ты сегодня что‑нибудь новое ляпнул?

— Ничего особенного. Сказал, что все они в силу своего таланта подвирают. А фальшь разрушает личность. Тем более, каждодневная.

— Ну, а они?

— Смотрят на меня, как на сумасшедшего. Я им кричу, что театр должен быть свободен от идеологии, а они на меня смотрят и отвечают, что еще, вроде, есть путевки в нервный профилакторий в Крыму, причем семейные.

— Это они имеют в виду меня.

Она рассмеялась.

И вдруг погас свет.

— Что это? — сказала в темноте Ирина.

— Ума не приложу. Где у нас свечка?

В это время зазвонил телефон.

Борис нашел трубку.

— Борис Николаевич, — раздался оттуда бодрый голос Борща, — не волнуйтесь. Мы у вас отключили свет. Завтра отключим воду. А послезавра — канализацию. Это необходимо! Вы не обижаетесь?

— Не обижаюсь, — ответил он и положил трубку.

Они сидели в темноте и молчали.

— А знаешь, Боря, — сказала Ирина, — во всей этой заразе что‑то есть.

— Что? — поинтересовался он.

— Что я впервые в жизни говорю правду и ничего не боюсь, — сказала она.

Тут в дверь постучали.

Ирина встала со свечой и пошла к двери. На пороге было двое, — один бородат, с пышной копной давно немытых волос. У другого нельзя было понять, мыты они или нет — он был лыс.

— Добрый вечер, — сказал бородатый, — мы из общества «Русь святая».

— Присаживайтесь, — Борис пододвинул стулья.

— Благодарствуем, — сказал бородатый, сильно окая, — «Русь Сятая» хотела бы обменяться платформами с «Набатом».

— Ради Бога, — согласился Борис, — вас что именно интересует?

— Мы царисты, — низким голосом сообщил лысый, — вы за монархию?

— Не совсем, — признался Сокол.

— Вы не за батюшку — царя? — искренне удивился бородатый.

— Да как вам сказать, — Борис начал заикаться.

— И не за матушку — царицу? — удивление бородатого нарастало.

— Нет, нет, — отступал Сокол, — ни за матушку, ни за батюшку.

Представители «Русь святая» несколько растерялись.

— А за кого же вы? — спросил лысый, — Кому вы, простите ради Бога, передадите власть?

Борис несколько растерялся. Он думал, что его лозунг «Вся власть элите» был известен всем. Но, видимо, «Русь святая» была исключением.

— Шустер в изгнании, — начал он, — Аймла с Гурамишвили тоже. Какая власть?

— Ту, которую все мы скоро возьмем. Кому вы ее собираетесь передать? Говорите честно. Как на духу! Неужели опять жидам?!!

В его словах был ужас.

— Нет, — пообещал Борис, — власть будет передана «Каасииви Виикааки».