3) дабы как между собою, так и с господином Гизеном имели доброе согласие и любовь и друг к другу надлежащее почтение, дабы чрез то вящшая честь и слава его царскому величеству происходить могла;

4) которые ефимки даны на расход и те, також и прочую казну, держать с запискою именно, понеже в том и впредь имеют дать отповедь».

Это наставление, подписанное князем 19 ноября 1709 года, названо подобием инструкции на том основании, что настоящие инструкции того времени состояли не из четырех пунктов, а из десятков и предусматривали до подробностей поведение лиц, сопровождавших царевича, определяя меру наказания за любое нарушение. Приведенный же выше текст содержит общие фразы — пожелания, он не определяет ни времени, отводимого для обучения, ни ответственности наставников за несоблюдение ими своих обязанностей.

Обстановка складывалась так, что царевич отправился в путь нескоро. Своевременному отъезду, по словам Меншикова, препятствовало то, что путь в Дрезден лежал через Варшаву, из которой, по сведениям князя, Август II намеревался отправиться в Саксонию. «Того ради, — доносил Меншиков Петру, — и сына вашего отпустить туда опасаюсь».

Опасения Меншикова, видимо, разделял и Петр. Во всяком случае, царевич отправился в Краков и 19 декабря писал оттуда по-немецки отцу, что будет ждать там его дальнейших распоряжений. В марте 1710 года он приехал в Варшаву, где остановился на дворе царского посла князя Г. Ф. Долгорукова, и лишь затем выехал в Дрезден.

Таким образом, в Дрезден Алексей прибыл значительно позже намеченного срока. Но и теперь он далеко не сразу приступил к обучению: из Дрездена царевич отправился в Карлсбад для пользованиями водами. Здесь, недалеко от Карлсбада, в местечке Шлакенверт, он осмотрел «изрядной огород (парк. — Н. П.)», а также встретился со своей будущей невестой Шарлоттой, принцессой Бланкенбургской.

За границу царевич отправился с охотой. Когда Александр Васильевич Кикин спросил его: «Для чего рад?», Алексей ответил, что рад освобождению от опеки отца: ведь он будет жить так, как хочет. Кикин тогда напомнил царевичу: «Надобно смотреть, с чем назад приехать, понеже государь изволит на нем взыскивать дел, за чем он посылан». У царевича нашелся ответ и на это: «Сколько де мочно, стану учиться».

Возвратившись после вод в Дрезден, царевич делился своими впечатлениями о жизни в этом городе: «Тамошние места мне полюбились». Еще бы не полюбились — царевич жил, не зная забот, распоряжался временем, как хотел. По наблюдениям того же Кикина, царевич приехал из-за границы с таким же багажом знаний, с каким выехал из России.

Кикин, несомненно, был прав. Об этом свидетельствует инцидент, произошедший уже в Петербурге, когда царевич возвратился из-за границы. Отец решил проэкзаменовать сына и, как позже показал сам царевич, спросил, «не забыл ли я, чему учился». На это царевич отвечал, что не забыл. Тогда отец велел сыну показать изготовленные им чертежи. Опасаясь, что отец заставит его выполнить какой-либо чертеж в своем присутствии, и заведомо зная, что с заданием ему не справиться, Алексей решил избавиться от экзамена самым трусливым образом — прострелить из пистолета ладонь правой руки. Решимости выполнить намерение у него, впрочем, не хватило. Когда он нажал курок, то успел отвести дуло пистолета чуть в сторону, поэтому пуля не затронула ладонь, но выстрелом он сильно обжег себе руку. Когда сын явился к отцу с обожженной рукой, тот, не подозревая обмана, освободил его от экзамена.

На этом завершилось образование царевича. В отличие от отца, проявлявшего любознательность и тягу к знаниям, царевич не питал к ним интереса. А ведь способностей царевича вполне хватало, чтобы усвоить премудрости изучаемых наук. Сам он говорил о себе: «Природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу». Отец в одном из писем сыну тоже подтвердил: «…Бог разума тебя не лишил». Но разум Алексея был на редкость пассивным и ленивым. Обучение, признавался царевич, «мне было зело противно, и чинил то с великою леностию, только чтобы время в том проходило, а охоту к тому не имел».

Чем дальше, тем больше в нем укреплялась ненависть к отцу и его делам, тем острее становилось желание, чтобы зачинатель преобразований скорее отправился на тот свет и у кормила правления страной оказался он, Алексей, законный и единственный наследник.

Попытка прострелить ладонь — не единственный случай, когда он стремился уклониться от выполнения поручений отца. Сам царевич во время следствия признался, что принимал лекарства, «притворяя себе болезнь, когда случались походы, чтобы от того тем отбыть». Да и не только походы вызывали его отвращение. Царевич делал все, чтобы не участвовать в отцовских увеселениях, особенно в торжественных спусках кораблей на воду, отговаривался мнимой болезнью, а своим слугам говаривал, что «лучше де был на каторге или б лихорадкою лежать, нежели там был».

Когда отцу пришло время узнать сына поближе (а это случилось уже после женитьбы царевича, когда отец и сын вместе участвовали сначала в военных операциях в Померании в 1712 году, а затем в Финском походе в 1714-м), то его отношение к делу не доставило царю радости. Впоследствии Петр сам писал сыну, что за эту его леность и полнейшее равнодушие к порученному делу не раз «бранивал» сына, «и не точию бранивал, но и бивал, к тому ж сколько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться».

Отчуждение между отцом и сыном сменилось полной неприязнью. Приходится согласиться на этот счет с мнением знаменитого историка XIX века С. М. Соловьева: «Петр сначала сердился, бранил, бил, потом утомился, перестал говорить с сыном — дурной признак для Алексея: лучше бы отец продолжал сердиться, бранить и бить, а холодность и невнимание, предоставление самому себе, молчание — это страшный признак озлобления родительского чувства, признак ожесточения… Но сын давно уже охладел и ожесточился, давно в присутствии отца на нем лежал тяжкий гнет, и только в отдалении от него дышалось свободно: “не токмо дела воинские и прочие отца его дела, но и самая его особа зело ему омерзела, и для того всегда желал быть от него в отлучении”…»

В западноевропейских дворах издавна сложился обычай подкреплять политические союзы государств брачными узами. В Московской Руси придерживались иных правил — родниться с представителями богомерзкого Запада считалось большим грехом, и царевичу искали супругу внутри страны. Когда царевич достигал достаточно зрелого возраста, девицы на выданье из знатных семейств приглашались в Москву на смотрины, и царевич выбирал из них невесту. Впрочем, в конце XVII века допускались отступления от этого правила: так, Евдокию Лопухину выбрал не сам Петр, а его мать Наталья Кирилловна.

Петр твердо решил следовать примеру западноевропейских держав и использовать династические браки в политических целях. Правда, в начале XVIII века московские невесты котировались невысоко. Россию считали в Европе слабой в военном отношении державой, и поэтому рассчитывать на женихов из влиятельных дворов не приходилось. Оставалось довольствоваться женихами из наследников второстепенных престолов, но Петр готов был мириться и с этим.

В распоряжении Петра находились пять потенциальных невест: три сестры сводного брата, доводившиеся ему племянницами (Анна, Екатерина и Прасковья), и две собственные дочери (Анна и Елизавета), а также один потенциальный жених — сын Алексей.

Упреждая события, заметим, что ни один из браков не оказался удачным. Первой Петр выдал замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма Анну Иоанновну. Свадебные торжества, отмечавшиеся неумеренными возлияниями горячительных напитков, начались в ноябре, а в январе 1711 года супружеская чета отправилась в столицу Курляндии Митаву. В пути стряслась беда: супруг занемог и скоропостижно скончался. Петр велел племяннице продолжать путь в Митаву, где она провела два десятилетия среди чуждого ей рыцарства, терпя лишения и унижения до 1730 года, когда случай усадил ее на трон Российской империи.