Соне очень помогли воспоминания Лёвочки о Федоре Ивановиче Ресселе (так по — домашнему звали в семье добродушного учителя. — Н. Н.), воспетом мужем в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность», о всей системе воспитания, бытовавшей со времен деда и оказавшейся весьма продуктивной и вдохновительной. Пока муж сажал большой яблоневый сад, говоря при этом, что он делает это для сына Сережи, Соня всерьез была озабочена поиском гувернеров и учителей для своего первенца. Она потихоньку приучала детей к разумному комфорту, но не к роскоши. Одевала и кормила их очень просто. Самые большие затраты она планировала на обучение детей, на гувернеров и бонн. При этом Соня не хотела самоустраняться от воспитательного процесса, желала принимать посильное участие в обучении своихдетей. Она всегда помнила о своем дипломе домашней учительницы, который бережно хранила. Пришло время воспользоваться своими профессиональными знаниями.
Практические навыки у нее уже имелись, ведь она учила «кое — чему» и как могла своих меньших братьев. Особенно ей запомнился младший брат Володя, который был таким славным мальчиком. Очень много полезного Соня вынесла из собственного домашнего опыта, связанного с ее воспитанием и обучением. Ей было горько признаваться в том, что она плохо училась в детстве и что ее часто наказывала мама за невыученные уроки. Фору ей давала старшая сестра Лиза, больше Сони склонная к учебе. Она была очень прилежной и добросовестной. Этими качествами в то время средняя сестра не обладала. Возможно, сказывались театральные увлечения Сони, мешавшие ей вовремя делать уроки. Она всегда была чем‑то увлечена, в отличие от Лизы, которую Соня и Таня прозвали «деревянной». Ее учителями были в основном русские студенты — медики, один из которых влюбился в свою подопечную. Обучали ее также французы — мадам Бесс и месье Шарль, которые заставляли Соню пафосно декламировать Корнеля и Расина. Один случай, произошедший, как ей тогда казалось, по вине мадам Бесс, Соня запомнила на всю жизнь. Однажды она ослушалась учительницу и не выучила наизусть огромные исторические пассажи и тем самым разгневала свою наставницу. Та пожаловалась Любови Александровне на нее. Мать принесла розгу и заставила Соню раздеться. Девятилетняя девочка запомнила все до мельчайших деталей, как мать крепко схватила ее за руку чуть выше локтя и стегала розгой, как она подпрыгивала от невыносимой боли, как рыдала и дрожала от холода. Спустя время мама, словно оправдываясь, объяснила свою выходку пагубной привычкой, привитой ей мачехой, считавшей, что при воспитании детей без розг невозможно обойтись. Теперь Соня знала, что она так ни за что не поступит, если Бог даст ей возможность быть матерью. Этот случай помог ей сделать свои выводы на будущее.
Соня сама занималась воспитанием детей. Она давали им уроки, обучала французскому языку. Она всячески поддерживала яснополянскую традицию домашнего образования, обучая детей еще русскому языку и занимаясь с ними музыкой. Лёвочка увлеченно преподавал им арифметику. Потом супруги стали приглашать иностранных учителей для обучения детей английскому, немецкому и французскому языкам. Последний по — прежнему считался языком повседневного общения в дворянской среде. В системе воспитания родители руководствовались следующим постулатом: «Лучше дурно сделанная работа, чем ничего». Он был записан Лёвочкиным крупным почерком на отдельном листке бумаги. Так родители стремились приучить детей работать даже тогда, когда им совсем не хотелось этого делать.
Толстые старались воспитывать детей собственным примером. Дети быстро поняли, что с прислугой надо обращаться вежливо. Они были приучены непременно прибавлять к своим просьбам «волшебное» слово «пожалуйста», а родители в свою очередь стремились никогда не приказывать детям. Также в семье пресекалась любая ложь. Она была строго наказуемой взрослыми. Провинившегося ребенка могли ненадолго «заключить» в его комнате или наказать «холодной» родительской интонацией. Как только ребенок искренне раскаивался, он тотчас же получал прощение. Этикой поведения исключалось любое принуждение со стороны взрослых. Ни Соня, ни Лёвочка никогда не требовали от шалуна клятв и обещаний в том, что подобное не повторится вновь.
Родительская политика была единой. Соня во всем была согласна с мужем, стараясь не забывать о том, что она всегда на виду у своих чутких малышей, легко впитывавших словно губка все хорошее и плохое. Общими усилиями родители стремились влиять на формирование детей, совершая с ними прогулки, знакомя с богатством природы. Шутливо, ласково и осторожно приоткрывался для них ее таинственный мир. Сережа, Таня, Илья и Лёля постигали его под чутким руководством мама и папа.
Слово «неженка» считалось постыдным и обидным в толстовской семье. Лёвочка не был ласков со своими детьми в общепринятом понимании. Не в поцелуях, не в подарках и игрушках проявлялась его родительская любовь, а в особом обращении к своему первенцу — «Сергулевич» вместо «Сережа», в том, как он командовал: «Лезь на меня», и дети бросались карабкаться по нему до плеч, а отец брал их за руки и перекувыркивал вниз головой. А еще были занятия гимнастикой, прыганье через козлы, бег наперегонки. Муж никогда не ждал малыша. Даже если тот нещадно ревел, он должен был догнать отца, и тогда Лёвочка скажет ему: «Ты не плачь, не плачь, детинка, в нос попала кофеинка, авось проглочу».
Соне нравился Лёвочкин подход к системе домашнего воспитания. Она была в восторге от его прозорливости, способности заглянуть в душу ребенка и понять его сущность. Так, в девятилетием Сергее он обнаружил несамостоятельность, в Илье — самобытность, в Тане — семейные инстинкты. По поводу дочери он даже шутил, говоря, что готов выдать премию тому, кто сумеет сделать из нее «новую женщину», эмансипе, нигилистку. Соня вдохновлялась также Лёвочкиной педагогикой, направленной на нравственное воспитание детей. Он редко наказывал их, не ставил в угол, не бранил, не упрекал, не бил, не драл за уши. Дети боялись только одного — заслужить отцовскую немилость. Тогда он мог не взять их с собой на прогулку, мог поиронизировать над их недостатками, высмеять их. Только во время уроков он мог позволить себе повысить голос, не употребив при этом грубых слов, мог выгнать с урока. Самое большое его недовольство вызывало грубое, непочтительное отношение детей к матери, прислуге или гувернеру.
Дети, разбившие посуду, запачкавшие одежду, забывшие что‑нибудь, порвавшие платье и оправдывавшиеся за содеянное перед отцом, объясняя, что сделали это нечаянно, слышали в ответ: «Надо стараться ничего нечаянно не делать. Надо все делать хорошо». Как‑то пятилетний Илья получил от родителей рождественский подарок, о котором давно мечтал, — фарфоровую чашку с блюдцем. Радостям малыша не было предела. Он хотел всем показать свое приобретение, которого ни у кого больше не было — ни у Сережи, ни у Тани, ни у Лёли. Но, перебегая из залы в гостиную, ребенок зацепился ногой за порог, упал и разбил чашку. Он стал кричать, громко плакать и ругать архитектора, придумавшего порог у двери. Отец, услышав детский крик, стал шутливо приговаривать: «Архитектор виноват, архитектор виноват». Пятилетний малыш на всю жизнь запомнил насмешливое отцовское изречение, когда кто‑то сваливает свою вину на другого.
Лёвочка очень любил детей. Еще до женитьбы упрашивал беременную сестру «рожать поскорее», чтобы не так было скучно будущему дядюшке. Поэтому игры со своими малыми детьми, как и воспитание уже повзрослевших, занимали у него свое достойное место после писательства. Дети запомнили отца веселым, дававшим им забавные прозвища. Таню он называл «Чуркой», чем приводил ее в полный восторг, как, впрочем, и своей игрой. Внезапно он делал испуганное лицо, быстро озирался по сторонам, хватал кого‑нибудь из детей за руку, вскакивал на цыпочки и бежал, высоко поднимая ноги, чтобы спрятаться в угол, подхватывая на бегу еще кого‑нибудь из малышей, подвернувшихся под руку. «Идет!» — шепотом говорил он. Дети, оказавшиеся не под отцовским «крылом», судорожно цеплялись кто за его блузу, кто за руки. Перепуганные малыши забивались в угол в надежде, что «он» прошел. Отец, сидевший на корточках, таинственным взглядом провожал «его», а дети, прильнув к отцу, тряслись от страха, что загадочный «он» их увидит. Игра завершалась на победном возгласе папа: «Ушел!» Тогда все свободно вздыхали и начинали с воодушевлением обмениваться впечатлениями.
