Еще не получив вестей от жены с дороги, Пушкин уже отправил ей вслед два послания прямо в Москву. Во второе он вложил два письма, адресованные ей, и рецепт капель, сопроводив указанием: «Сделай милость, не забудь перечесть инструкцию Спасского и поступать по оной».
Наталья Николаевна написала первое письмо в Бронницах, где задержалась, устав с дороги, «лежа в растяжку в истерике и лихорадке». Бронницы — первая станция после Новгорода, где она должна была, по всем расчетам, ночевать.
Пушкин, отсиживавшийся дома, сказавшись больным, получил письмо от жены только 20 апреля и тут же начал составлять ответ: «Ангел мой! сей час получил я твое письмо из Бронниц — и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдет благополучно, и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской; с моим теской я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Как выяснилось позднее, письмо Пушкина было перлюстрировано на московском почтамте, и из-за него завязалась целая история, участниками которой стали, помимо Пушкина, Жуковский, Бенкендорф и сам император.
Пушкин был уведомлен запиской Жуковского о том, что какое-то его письмо ходит по городу и что император уже о нем говорил. Он записал в дневнике: «Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н. Н., и нашед в нем отчет о присяге в. кн., писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Ж.<уковскому>, который и объяснил его. Всё успокоилось. Г.<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным». Пушкин сделал эту запись только 10 мая, когда всё дело улеглось.
Действительно, письмо Пушкина было перлюстрировано на почте, с него была снята копия, доставленная в Третье отделение, но император сам письма не читал, хотя и знал его содержание. Копию письма спрятал от Бенкендорфа почитатель Пушкина, бывший лицеист П. И. Миллер. Подробности уточнил сам Миллер: «Дело происходило в 1834 году, когда я состоял секретарем при графе Бенкендорфе. В апреле месяце этого года граф получил от московского почт-директора Булгакова копию с письма Пушкина к жене, отмеченную припискою: „с подлинным верно“. Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне. <…>
Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела, и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого они предназначались. Это, разумеется, вело к тому, что он потом долго искал ее и находил не прежде, как перебрав бумаги. Такая процедура ему наконец надоела, и он поручил мне сортировать каждый день и вынимать залежавшиеся.
Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой отдел ящика и поехал сказать М. Д. Деларю, моему товарищу по лицею, чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен: о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами».
Нам ничего не известно о том, чтобы Деларю сообщил Пушкину о перлюстрации его письма и о том, что копия с него попала к Бенкендорфу; зато известно, что оно ходило по городу, а именно это больше всего обеспокоило правительство и вызвало его реакцию. Скорее всего, ни Бенкендорф, ни тем более Николай I не признались бы в том, что ознакомились с письмом мужа жене и не дали бы ход делу, если бы письмо не стало достоянием общества. Так что Миллер, а с ним вместе и Деларю, действуя из лучших побуждений, с одной стороны, оказали Пушкину «медвежью услугу», а с другой — вывели «на чистую воду» правительство, которое вмешивалось в частную жизнь подданных.
Рассказав о себе, Пушкин перешел в письме к советам Наталье Николаевне: «Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуй-ста, побереги себя, особенно с начала; не люблю я Святой недели в Москве; не слушайся сестер, не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их испугать или что еще. Побереги себя во время регул — в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка. Кокетничать позволяю, сколько душе угодно. Верхом езди не на бешеных лошадях (о чем всепокорно прошу Дм. Ник.). Сверх того прошу не баловать ни Машку, ни Сашку и, если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, прошу тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь».
Отец, Николай Афанасьевич, жил в отдельном флигеле дома на Никитской под надзором верного камердинера. Был он тихий, но Пушкин на всякий случай советовал жене, не только в этом письме, но и в более позднем, держать детей от него подальше: «С отцем пожалуйста не входи в близкие сношения и детей ему не показывай; на его, в его положении, невозможно полагаться. Того и гляди откусит у Машки носик».
Письмо, начатое 20 апреля, Пушкин задержал и, дождавшись Пасхи, продолжил его с поздравлением: « Воскресение, Христос воскресе, моя милая женка, грустно, мой ангел, грустно без тебя. Письмо твое мне из головы нейдет. Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сестрам; нервы твои будут напряжены, ты подумаешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной…»
Всего больше Пушкин желал, чтобы Наталья Николаевна поскорее добралась до Полотняного Завода: «Дождусь ли я, чтоб ты в деревню удрала! Нынче великий князь присягал; я не был на церемонии, потому что репортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров».
Письмо из Бронниц так взволновало Пушкина, что он успокоился только по получении второго, как и ожидал, из Торжка, и, едва получив его, принялся за ответ: «Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова — ты детей кашей кормишь — ты под Москвою. — Всё это меня очень порадовало и успокоило; а то я был сам не свой. У нас Святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у Карамзиной и побранился с Тимерязевой. Сегодня пойду к тетке, с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест цалую тебя и всех вас благословляю».
Причина, по которой Пушкин побранился с помянутой им Софьей Федоровной Тимерязевой, неизвестна, но самый факт сообщения о том был вполне в духе его успокоительных писем к жене. Довольно частые посещения Пушкиным дома Тимерязевых вполне могли дать Наталье Николаевне основания для ревности. Софья Федоровна, урожденная Вадковская, в первом браке Безобразова, второй раз была замужем за генерал-майором Иваном Семеновичем Тимерязевым, дядей естествоиспытателя. По рассказам их сына Федора, Пушкин часто заглядывал к его родителям, оставаясь обедать и жалуясь на образ жизни, который ему приходится вести, никак не согласующийся ни с его наклонностями, ни с его карманом. С Софьей Федоровной Пушкин состоял в родстве по линии Чернышевых, породнившихся с Ржевскими: прабабушка Пушкина приходилась троюродной сестрой ее прадеду. Родство с кузиной было в шестой степени и не могло являться препятствием для увлечения. Некоторым утешением для Натальи Николаевны мог служить рост Софьи Федоровны, бывшей на целую голову выше Пушкина: два аршина и восемь с половиной вершков, то есть 180 сантиметров. По этому поводу сохранилось воспоминание о том, как он, сидя у камина в ее доме и глядя на прохаживавшуюся перед ним хозяйку, воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне всё и кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила».
