— Эй, берегись!

Послышался громовой раскат, и он растерянно вскинул глаза к небу каменная стена кренилась прямо над его головой, падая, она раскололась надвое. Ее падение было мучительно медленным, но убежать уже было невозможно.

Он не потерял сознания, но пошевелиться не мог, ощущая нестерпимую боль во всем теле. Вряд ли у него были сломаны кости — просто тонны камней давили ему на ноги, а громадная плита лежала на самой груди; выгибая его тело назад и прижимая спиной к гигантской балке.

Лица и огни хаотически кружились вокруг него, отовсюду неслись голоса. Беспомощные руки людей пытались растащить в стороны камни и куски дерева.

— Боже мой! Он что, не мог оглядеться?

— Не торчи столбом, беги за домкратом!

— Последи-ка, вдруг все обвалится…

Он висел в ослепительных лучах прожекторов, словно зажатый пальцами гигантской руки. Стоит этим каменным пальцам чуть-чуть сжаться, как его позвоночник хрустнет словно стеклянная трубочка.

Когда люди попытались высвободить его с помощью рычага, он завопил от боли, и они бросили свою затею.

— Обождите!

— Кто-нибудь вызвал спасательную бригаду?

Взвыла и замолкла сирена. Появились новые огни. Слышался приближающийся вой другой сирены… Он с трудом различил форму и значки людей, состоявших на службе у города.

Он тяжело перевел дыхание и крикнул:

— Глупцы! Вы — только пылинки! Да, да, да, только пылинки!..

— Бредит, бедняга.

— Отойдите, отойдите от меня. — Он опять закричал. — Я знаю, что он хочет узнать, но я ничего не скажу…

— Успокойся, старина. Мы сейчас…

— Я не скажу…

Груда камней сдвинулась на один или два сантиметра. Его голос надломился. Взгляд его скользнул по лицам и огням. Он застонал:

— Нет. Я все скажу. Все!

— Не волнуйтесь, мы вас вытащим…

— Дурачье! — выкрикнул он, задыхаясь. Захлебываясь от спешки и хрипя, он рассказал им все — что находилось в полуподвальной комнате, запертой на ключ, как найти ее, как обезвредить заряд, чтобы он не взорвался.

Времени оставалось в обрез.

Они выслушали его, не веря.

— Может, он бредит… Но лучше не рисковать. У тебя есть адрес? Ты все запомнил?

Рядом с ним заговорил отрывистый голос, передавая сообщение по проводам. Вдали, в сердце находящегося под угрозой города, одна за другой взвыли сирены и машины с ревом ринулись в ночь.

— Мы еще не закончили. Неси домкрат…

И тут раздался отвратительный скрип. Тяжеленная каменная масса стала медленно оседать. Один сантиметр, два, три… Люди из последних сил пытались удержать плиту, но тщетно. Попавший в ловушку беглец отчаянно вскрикнул и смолк.

Побледневшие люди переглянулись, сознавая собственное бессилие.

Город не ведал жалости.

Перевел с английского

А.Григорьев

Когда в дверь ввалился здоровенный детина, обстановка мгновенно изменилась: все, кто был в зале, точно сделали стойку, как охотничьи собаки на дичь. Талер перестал барабанить по клавишам, двое пьянчуг, горланивших какую-то песню, мигом заткнулись, нарядные холеные люди со стаканами коктейля в руках прервали разговор. Утих смех.

— Пит! — взвизгнула женщина, что оказалась к нему ближе остальных, и детина, крепко прижимая к себе двух девушек, уверенно шагнул в зал.

— Как поживает моя цыпочка? До чего ж ты, Сьюзи, аппетитна, эх, слопал бы тебя, да таким блюдом я уже набил себе брюхо за завтраком. Джордж, пират этакий… — Он отпускает обеих девиц, притягивает к себе вспыхнувшего от смущения лысого коротышку и хлопает его по плечу. — Ну показал же ты класс. Дружище, ей-богу, истинный класс, слово даю. А теперь слушайте, что я скажу! — орет он, перекрывая голоса, спрашивающие, требующие: Пит это, Пит то.

Ему подносят стакан мартини, и он стоит, стиснув пальцами этот стакан, высокий, загорелый, в ладно сидящем смокинге, сверкая зубами, белоснежными, как манжеты его рубашки.

— Мы дали представление! — объявляет он им.

Вопль восторга, многоголосый гомон: “Да еще какое представление, послушай, Пит, бог ты мой, вот это представление…”

Он поднимает руку.

— Представление что надо!

Снова тот же вопль, тот же гомон.

— Видать, хозяину оно пришлось по вкусу — враз подмахнул с нами контракт на осень!

Визг, рев, люди, запрыгав от радости, хлопают в ладоши. Детина явно намерен сказать еще что-то, но, осклабившись, сдается, а они, оттирая друг друга, толпятся вокруг него — кто хочет пожать ему руку, кто шепнуть что-то на ухо, кто обнять.

— Всех вас люблю, всех до единого! — зычно рявкает он. — А не встряхнуться ль нам чуток, как по-вашему?

Всплеск оживленного говора, публика начинает рассаживаться по местам. Со стороны бара доносится звяканье стаканов.

— О господи, Пит, — с благоговейным обожанием лепечет какой-то пучеглазый заморыш, — когда ты кокнул аквариум, я чуть было не уписался, ей-богу…

Детина радостно гогочет.

— Ага, ну и харя же у тебя была, как сейчас вижу! Да еще забыть не могу тех рыбешек, что расшлепались по всей сцене. А мне-то каково? Деваться некуда, становлюсь, значит, я на колени… — Детина опускается на колени, пригибается к полу, разглядывает воображаемых рыб, — …и говорю им: “Ну-ка, мальцы, живо назад в свои икринки!”

Под взрыв неудержимого хохота детина встает с пола. Зрители, устраиваясь поудобнее, располагаются вокруг него амфитеатром. Те, кто подальше, чтобы лучше видеть, влезают на диваны, на скамью перед фортепьяно. Тут раздается чей-то вопль:

— Пит, даешь песенку про золотую рыбку!

Одобрительный гул, крики: “Ну пожалуйста, Пит, про золотую рыбку, Пит!”

— Ладно, уговорили. — Детина, расплывшись в улыбке, садится на подлокотник кресла и поднимает свой стакан. — И рраз и два… а музыка-то куда подевалась?

Свалка возле фортепьяно. Наконец кто-то берет три-четыре аккорда. Детина корчит смешную рожу и поет:

— Эх, мне стать бы рыбкою… Рыбкой золотою… Как девчонку пригляну… Я ей хвостиком махну…

Хохот. Всех громче заливаются девушки, широко разинув яркие накрашенные рты. Одна багровая от смеха блондинка кладет на колено детины руку, другая усаживается почти к нему вплотную за его спиной.

— Но если по-серьезному… — начинает детина.

Еще взрыв хохота.

— Пусть это будет шутка, — произносит он вибрирующим голосом, когда стихает шум, — но я со всей серьезностью вам говорю, что не управился бы с этим в одиночку. Вот вижу я среди нас иностранных газетчиков, потому и хочется мне представить вам главных работяг, без которых я б далеко не уехал. Перво-наперво это Джордж, наш трехпалый руководитель джаза — он сегодня поддал такого жару, что на всем белом свете не сыскать парня, которому по плечу с ним тягаться. Ох и люблю же я тебя, Джордж!

Детина тискает заалевшего лысого коротышку.

— Потом — Рути, моя любовь до гроба… Эй, где ты там? Милочка, как же ты была хороша, ей-ей, лучше всех, детка, придраться не к чему, без дураков…

Целует темноволосую девушку в красном платье, которая, слабо вскрикнув, зарывается лицом в его широкое плечо.

— И Фрэнк… — нагнувшись, он хватает за рукав пучеглазого заморыша. А о тебе что сказать? Что я в тебе души не чаю?

Заморыш, поперхнувшись от счастья, безмолвно моргает. Детина награждает его дружеским тумаком.

— Сол, Эрни и Мак — мои писаки-драматурги. Их бы успех Шекспиру…

Детина выкликает имена, и они по очереди подходят и жмут ему руку. Впавшие в экстаз женщины, рыдая, целуют его.

— Мой дублер, — продолжает детина. — Мой мальчик на побегушках.

И…

— А сейчас, — произносит он, когда, надрав до боли глотки, раскрасневшаяся от возбуждения публика переводит дух, — я хочу представить вам моего кукловода.

В зале наступает тишина. На лице детины задумчивое и несколько испуганное выражение, словно он внезапно почувствовал приступ боли. Он уже не двигается. Сидит, не дыша, с остекленевшими глазами. Чуть по­годя у него начинает подергиваться спина. Девушка, сидевшая на подлокотнике кресла, встает и входит в глубь зала. Ткань на спине его смокинга как бы лопается сверху вниз, и из образовавшейся прорехи вылезает ка­кой-то маленький человечек. У него землистое, блестящее от пота лицо, а над ним копна черных волос. Он очень мал ростом, почти карлик, узкоплеч и сутул. На нем коричневая, вся в пятнах лота фуфайка и шорты. Выбравшись из тела детины, он аккуратно прикрывает разрез в смокинге. Детина сидит неподвижно с тупым, ничего не выражающим лицом.