Но вниз, к набережной, я не пошел, пора было сворачивать в переулок и пробираться, как бывало, огородами к родной школе. Она ничуть не изменилась и даже носы на барельефах классиков остались такими же облупленными, как в моей юности. Если прикрыть глаза и немного постоять, можно дождаться, когда на ее ступенях между колонн появится Бульдожка и начнет выговаривать мне за нежелание учить немецкий. Она конечно же права и наверняка догадывается о своей кличке. Но нам ее не жаль, нам, тогдашним, не понять, как мало радости встречать старость в компании Шиллера и Гейне, пусть даже в подлиннике. Но млеть на солнцепеке, на виду у уставившихся в окна двоечников не хотелось и я направился к известной мне дыре в заборе. Обеспечивая преемственность поколений, она была на месте и стала даже шире, чем когда-то. Через нее путь к дому сокращался чуть ли не вдвое, и если дом, в силу обстоятельств, мне больше не принадлежал, то двор у меня было не отнять. Он был мой по праву проведенного здесь детства.
Остановившись под продуваемой сквозняком аркой, я извлек из кармана фляжку с недопитым коньяком и сделал большой глоток. Не пьянства ради, а для обострения восприятия экзистенциальной до безобразия действительности. Завинтил крышку. Вон в том углу, где теперь лепятся одна к одной «ракушки», мы играли в штандер, вытаптывали посадки интеллигентной старушки с французской фамилией Пейч. Она ругалась, но не особенно, видно понимала, что жизнь бьет в нас ключом и много обещает, но наверняка обманет. А в беседке любили сумерничать и рассказывать истории. Ее давно уже нет, как и площадки, где ребята играли в футбол, а вместо бесконечно голубого неба над крышей пятиэтажки нависает башня новостроя, но для меня это ничего не меняет.
Двор был пуст, я пересек его и вошел в знакомый подъезд, поднялся на пятый этаж. Лифта, как и в те наши годы, не было, так что пришлось поработать ногами. Дверь квартиры, где когда-то жили Хлебниковы, оказалась обитой ядовито красным дерматином. Когда-то я сюда забегал, но не часто. Отношения наши с Батоном складывались непросто, и так и не сложились, что не мешало нам обмениваться марками и значками. Впрочем, довольно скоро занятие это обоим надоело и, не знаю как он, а я свою коллекцию подарил очкастому первокласснику. По-видимому, из солидарности очкариков всем времен и народов…
Не загадывая наперед, что скажу, нажал кнопку звонка. Поковырял в нерешительности ногтем ребристую шляпку гвоздя и позвонил еще раз. Кого я хотел увидеть?.. Чего ждал?.. Наверное, чуда!
Но на моей памяти оно так никогда и не произошло, не случилось его и на этот раз. Дверь с легким скрипом приоткрылась и в ограниченную цепью щель выглянуло существо в бигудях и засаленном капоте.
— Че надо?
Я придал лицу самое любезное из имевшихся в моей коллекции выражений.
— Извините ради бога, не мог бы я видеть Игоря Хлебникова?
Настороженность на физиономии женщины, а это была женщина, уступила место издевательской ухмылке так что я почувствовал себя жалким просителем в кабинете столоначальника. Крысиная мордочка обладательницы накрученных на бигуди волосенок озарилась радостью.
— Таких здесь не живет! — процедила она, не потрудившись разжать желтые от табака зубы, и совсем было собралась захлопнуть перед моим носом дверь, но я этому воспрепятствовал. Наглость, к сожалению, не самая сильная черта моего характера, но ботинок в щель я тем не менее успел вставить.
— Миллион извинений! — голос мой источал мед, в то время как глаза лучились доброжелательностью, — может быть вы знаете куда они переехали?
Честно говоря, меня это совершенно не интересовало, но я не мог прервать на полуслове многообещающе начатый разговор и тем разочаровать мою новую знакомую. Мы ведь часто произносим слова лишь для поддержания беседы, и никого это не смущает. К тому же не составляло труда угадать, что именно этот вопрос она услышать и ожидала, так надо ли обижать человека.
Однако, судя по выражению шустрых глазок, тетка, если бы даже знала, под пыткой бы не сказала.
— А тебе зачем? Совесть замучила?..
Такой неожиданный поворот нашей светской беседы поставил меня в тупик. Говорят, в Европе люди стараются держать между собой расстояние большее, чем в России, но даже при нашей покладистости, столь непосредственный интерес к моей жизни удивлял крайне.
— Это почему?
— Потому, — ухмыльнулась она, — что вид у тебя пришибленный и с утра водку жрешь. Ногу убери! Шляются тут всякие…
Дверь с треском захлопнулась.
Ну, допустим, не водку, а коньяк, и на дворе уже не утро! — собрался было я выступить в свою защиту, но разговаривать в таком случае пришлось бы с красным дерматином. — И никакой я не пришибленный, а учтивый и даже обходительный. На себя, дура, посмотри: страшнее атомной войны, а туда же!
Ничего такого я, естественно, не сказал и даже не подумал, а сошел, глубоко недоумевая, на один пролет по лестнице и остановился у окна между этажами. Закурил. Живут же на белом свете такие хабалки и ни кризисы, ни перестройки их не берут. Тараканов можно вывести, а их не удается. Правда никто и не пробовал, никаких нервов не хватит. Если бы я обложил ее с порога, желательно с матюгами, разговор очень бы даже получился, а так стороны остались при своем интересе.
Что ж до вины, да еще такой, чтобы совесть мучила?..
Я приложился к фляжке. Залитый солнцем двор был безлюден и тих. Коньяк под сигарету показался жестковатым.
Нет, вины у меня нет, а перед Хлебниковым и подавно! Ну а перед собой?.. С этим сложнее, а где-то и проще — всегда можно попросить у себя прощение, знать бы только за что. За ребячество?.. За стремление понравиться Алене?.. Тут проси — не проси, ничего уже не исправишь. Но ведь что-то же тебя, Картавин, сюда привело! Значит дрожит где-то под сердцем струна, столько лет не может успокоиться…
Когда-то давно, стоя с Батоном плечом к плечу у окна, я сказал, что арка дома напротив это вход в волшебную пещеру. Если долго на нее смотреть, оттуда обязательно покажется тот, кого ты хочешь увидеть. Надо только очень сильно зажмуриться, а потом резко открыть глаза… из арки вышел Хлебников. Точно такой, каким я видел его по телевизору, в том же костюме с чересчур ярким галстуком. В руке держал добротное пальто, на голове поверх коротко стриженных под римских императоров волос красовалась шляпа. Вальяжно покачиваясь на ходу, он приблизился к подъезду и потянул на себя дверь. Видеть этого я уже не мог, зато услышал как внизу взвизгнула пружина и до меня донесся звук поднимающихся по ступеням шагов. Вот Хлебников миновал второй этаж, вот третий, вот увидел меня с лестничной площадки четвертого. Я обернулся. Он не удивился, как если бы знал, что я буду его поджидать. Какое-то время мы молча изучали друг друга.
Последний лестничный пролет Хлебников преодолел тяжело, прежде чем заговорил, перевел дыхание.
— Привет! Как прошла жизнь?
Вместо ответа я протянул ему фляжку. Отерев горлышко ладонью, он сделал большой глоток и едва заметно скривился. Хотел видно спросить, какой дрянью я пробавляюсь, но сдержался.
— Сигарету?
Хлебников кивнул, вытащил одну из протянутой мною пачки и щелкнул зажигалкой. Не то, чтобы каждый из нас стоял перед зеркалом, но оба понимали, что все еще здорово похожи. По ящику, правда, Батон выглядел свежее. Перед тем как выпускать на публику, их наверное гримируют, чтобы зрители не разбежались.
— Ты не помолодел…
Именно это и приблизительно теми же словами я хотел сказать ему, но Хлебников меня опередил. Повесил пальто на ручку оконного переплета, положил шляпу на подоконник. Побарабанил по его щербатой поверхности пальцами.
— Ну и зачем ты все это затеял?
— А разве тебе не хотелось со мной повидаться? — ответил я вопросом на вопрос. — Впрочем, ты прав, друзьями мы никогда не были!
— Нет, не были! — согласился он и чему-то усмехнулся. — Удивительный достался нам язык! Можно сказать: «нет, не были», а можно «да, не были» — смысл от этого не меняется. В такой безразличности есть что-то от национального характера, не находишь?
