…А потом, так как воевать было не с кем, он приказал нескольким германцам из своей охраны переправиться через Рейн, скрыться там и после дневного завтрака отчаянным шумом возвестить о приближении неприятеля. Все было исполнено: тогда он с ближайшими спутниками и отрядом преторианских всадников бросается в соседний лес, обрубает с деревьев ветки и, украсив стволы наподобие трофеев, возвращается при свете факелов. Тех, кто не пошел за ним, он разбранил за трусость и малодушие, а спутников и участников победы наградил венками нового имени и вида: на них красовались солнце, звезды и луна, и назывались они «разведочными»» ^{330} .

В то же время даже при тени настоящей опасности Гай проявил постыдную трусость: «Когда он однажды за Рейном ехал в повозке через узкое ущелье, окруженный густыми рядами солдат, и кто-то промолвил, что появись только откуда-нибудь неприятель и будет знатная резня, — он тотчас вскочил на коня и стремглав вернулся к мостам; и так как они были загромождены обозом и прислугой и он не желал ждать, то его переправили на другой берег над головами людей, передавая из рук в руки» ^{331} .

Самым удивительным должно признать окончание этой, с позволения сказать, войны: «Наконец, словно собираясь закончить войну, он выстроил войско на морском берегу, расставил баллисты и другие машины, и между тем как никто не знал и не догадывался, что он думает делать, вдруг приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежды — это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину. В память победы он воздвиг высокую башню, чтобы она, как Фаросский маяк, по ночам огнем указывала путь кораблям. Воинам он пообещал в подарок по сотне денариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь, счастливые, ступайте же, богатые!»

После этого он обратился к заботам о триумфе» ^{332} .

Но еще одной заботой он решил сделать мщение. Месть тем легионам, среди которых он сам пребывал двухлетним ребенком…

«Прежде чем покинуть провинцию, он задумал еще одну чудовищную жестокость: истребить все легионы, бунтовавшие после смерти Августа, за то, что они держали когда-то в осаде его самого младенцем и его отца Германика, своего полководца. Его с трудом отговорили от этого безумного намерения, но ничем не могли удержать от желания казнить хотя бы каждого десятого. И вот, созвав легионеров на сходку, безоружных, даже без мечей, он окружил их вооруженной конницей, но, заметив, что многие догадываются в чем дело и пробираются к своему оружию, чтобы дать отпор, он бежал со сходки и прямо направился в Рим» ^{333} .

В Рим Гай Цезарь Калигула ехал навстречу скорой смерти…

Гай возвращался в Рим, ощущая себя победителем. Заговор уничтожен, опаснейшие враги казнены, неверные сестры сосланы. Крупнейшим успехом стали многочисленные конфискации и распродажи, давшие ему прибыль в полтораста миллионов. Армия получила достаточное денежное довольствие и не имела повода роптать. Инсценировка военных действий на берегах Рейна многих, конечно, позабавила, но любому легионеру было очевидно: настоящая война с германцами — это тяжелые бои, большие потери и мало добычи. Тем более под таким командованием. Гай совсем не Германик, не Друз и не Тиберий. Под началом такого императора более вероятен второй Тевтобургский лес, а никак не славный прорыв к Альбису и Океану. Судьбы легионов Вара воины себе не желали. Да и в Британии Гай никак не смог бы повторить подвигов своего гениального тезки, божественного Юлия. Потому, когда Калигула вроде как всерьез надумал начать переправу в Британию, армия возроптала, и тогда он немедленно отменил вторжение… Не в наказание ли за это заставил он легионеров собирать морские раковины? А может, раковины ему просто очень нравились?

Искать логику в действиях Гая при возвращении в Рим из Галлии — дело крайне затруднительное. Сначала он под страхом смерти запрещает сенату оказывать ему какие-либо почести, не желая, таким образом, принимать овацию, дарованную ему по предложению Веспасиана. Затем вдруг обращается к заботам о триумфе: «Не довольствуясь варварскими пленниками и перебежчиками, он отобрал из жителей Галлии самых высоких и, как он говорил, пригодных для триумфа, а также некоторых князей: их он приберег для торжества, заставив не только отрастить и окрасить в рыжий цвет волосы, но даже выучить германский язык и принять варварские имена. Триремы, на которых он выходил в Океан, было приказано почти все доставить в Рим сухим путем. А казнохранителям своим он написал, чтобы триумф они подготовили такой, какого никто не видел, но тратились бы на него как можно меньше: ведь в их распоряжении — имущество всего населения» ^{334} .

Такая организация триумфа должна была всем показать, что Гай подобен отцу своему и деду. Как и они, он победил германцев, как и они — плавал по Океану. То, что Друз и Германик действительно воевали, а он лишь бестолково маневрировал, бездарно войну изображая, Калигулу не смущало, что самым печальным образом характеризует его умственные способности. Галлы, перекрашенные в германцев, и вожди их, по нескольку германских слов кое-как выучившие, ничего, кроме смеха, в Риме вызвать не могли.

Готовясь к триумфу, Гай попутно свирепо обрушился на сенат. Еще во время своего псевдопохода за Рейн он издал специальный эдикт, в котором порицал сенат римского народа и сам римский народ за то, что они наслаждаются отдыхом на прекрасных виллах, цирковыми и театральными зрелищами и несвоевременными пирами в то время, когда он, Цезарь, сражается среди бесчисленных опасностей. А возвращаясь из похода, Гай обвинил сенат в том, что тот отказывает ему в законном триумфе, как бы забыв о своем запрете…

Похоже, пребывание среди войска, ведшего себя вполне послушно, пусть и не пожелавшего отправляться на берега туманного Альбиона, окончательно убедило Гая в его полном всемогуществе и необъятности его власти. Зачем, в таком случае, вообще нужен какой-то сенат? Он — единовластный правитель, он — живой бог. Потому оставаться всего лишь принцепсом, причем сенатом и утвержденным, просто унизительно. Здесь уже логика действий Калигулы предельно точно просматривается: я — монарх, а значит, ни к чему сохранять эти нелепые республиканские одежды. С такой точки зрения действия Гая откровеннее и честнее политики Августа и Тиберия. Римский император — полновластный владыка, зачем же тогда сохранять этот бессильный и бесполезный сенат, да еще на словах признавать его правящую роль в державе? Монархия — и всё, хватит игр в давно почившую и никому не нужную республику.

Вот потому-то очередной сенатской депутации, прибывшей к нему, когда он уже направлялся в Рим, и умолявшей поспешить в столицу, где сенат и народ ждут его не дождутся, Гай ответил громовым голосом: «Я приду, да, приду, и со мною — вот кто», — и похлопал по рукояти меча, висевшего на поясе ^{335} .

Это означало, что опирающийся на военную силу император прямо грозит расправой всем, кто ему неугоден. А кто неугоден — так вот вам специальный эдикт: Гай Цезарь «возвращается только для тех, кто его желает — для всадников и народа; для сената же он не будет более ни гражданином, ни принцепсом» ^{336} . Сенаторам даже было запрещено выходить навстречу императору.

Эдикт означал, по сути, упразднение принципата и установление прямого монархического правления. Император более не гражданин, как все прочие римляне, он царственная богоподобная особа, и сенат теперь не вправе даже формально утверждать его власть, ибо он — владыка, коего нельзя титуловать жалким наименованием «принцепс».