— Знаешь, Энни, иногда я лежу просто так, ночью, и начинаю вспоминать, когда и с кем я танцевала, и где, и в чьей постели встречала рассвет, но никогда не могу вспомнить ничего лучше того лета в Коста-дель-Сол. Прекрасно отдыхать в каком-нибудь красивом месте в компании приятелей, но лучше всего быть вместе со своими лучшими друзьями. Самое лучшее время, которое я вспоминаю, — это лето, проведенное с тобой и Гаем. С моими самыми близкими людьми.

Андрианна была тронута таким неожиданным признанием, она пожала руку Пенни, а та дотронулась кончиком пальца до своих губ — а потом до губ Андрианны.

— Как говорил Хэмфи Богарт Ингрид Бергман в фильме «Касабланка»: «Я люблю тебя, малыш».

— Он вовсе не так говорил, — запротестовала Андрианна, чувствуя, как слезы наворачиваются на глазах. — Он говорил ей: «Я заглядываю в твою душу, малыш».

— Хорошо, «я заглядываю в твою душу, малыш», — повторила Пенни, подняв бокал с водкой. Убедилась, что он пуст, и поставила бокал на стол. — Ты уверена, что не сможешь поехать со мной в Даллас?

— Совершенно.

— Ладно. Но я хочу, чтобы ты была моей почетной подружкой на свадьбе, — произнесла Пенни, наливая в бокал водки из уже наполовину опустошенной бутылки.

— Посмотрим, — мягко сказала Андрианна, отодвигая бутылку из-под ее нетвердой руки и подозвав официанта, чтобы он отнес бутылку.

— Ну и могу я осведомиться, что же ты такое делаешь? — спросила Пенни жалко. — Я думаю, что ты всегда была тем, что я называю — убийца из радости.

— Когда же я кого-нибудь убила из радости?

— Когда я вспоминаю подробности нашей жизни в Испании, то думаю, что ты была не слишком весела.

— Ну вот, только что ты взахлеб говорила о счастливом времени в Коста-дель-Сол, когда ты делила время со мной и с Гаем. Или водка уже изменила твои мысли?

— Я умею вести себя, даже выпив водки. Она, наоборот, дает мне ясность видения и понимания. Поэтому именно я вспоминаю, как раздражительна и ворчлива была ты тогда. Как будто шлея под хвост попадала.

— Ну-ну, Пенни, — засмеялась Андрианна.

— Я совершенно серьезна. Поначалу я думала, что у тебя раздоры с Гаем.

Пенни была права, подумала Андрианна. Она вспомнила длинную вереницу девиц, которые чуть ли не на коленях умоляли Гая взять их в рай Танжер — Испания, в то время как она сама ездила на пароме раза два, не больше. Ее мучил вопрос: о чем они еще умоляли Гая во время путешествия? Она не говорила об этом вслух, зная, что Гай зацелует ее, заласкает, будет смеяться, но ничего не ответит. Но все незаданные вопросы мучили ее, как незаживающая рана…

— Потом я думала, что ты негодовала на то, что я зашла на твою территорию, съездив с Гаем в путешествие за гашишем, — продолжила Пенни задумчиво.

Андрианна усмехнулась:

— Моя территория? Пенни, больше всего в жизни мне был ненавистен этот танжерский бизнес! Я так нервничала, я всегда была в плохом настроении, когда Гай ездил в Танжер. Мне не нравилось, что ты тоже этим занимаешься, но лишь потому, что беспокоилась за тебя. Я беспокоилась, что нас схватят. Когда ехала какая-нибудь другая девушка, я бывала рада, что это не я, не думая о том, какими острыми ощущениями это будет сопровождаться.

— На самом деле я испытывала острые ощущения! Это нас всегда объединяло с Гаем — стремление испытать в жизни самые острые ощущения, которые возможно испытать. Мы всегда стремились подвергнуть себя как можно большему риску, бросить вызов судьбе. Ты же, дорогая Энни, не из тех, кто бросает вызов судьбе.

Андрианна внутренне поежилась, вспомнив, какому риску она подвергала себя, перевозя не гашиш, а другой наркотик, за который вполне можно было загреметь в тюрьму. Вот что значит любить! Она-то это знала!

«Неправда, Пенни, что чем ты выше, тем больнее падение, чем больше ты имеешь, тем больше рискуешь потерять. У вас с Гаем было все, и вы никогда ничем серьезно не рисковали, потому что ваше к вам потом и вернулось бы: семья, имя, деньги».

— Уже тогда я думала об этом, — продолжала Пенни. — Может быть, уже тогда я по нему сохла. Правда, ты не замечала моих переживаний, правда же? Поэтому я не могла быть причиной твоего плохого настроения? Тогда я даже думала, что ты беременна. Твое настроение было бы объяснимо — в семнадцать лет оказаться с ребенком на руках, а Гай тогда вряд ли был готов стать отцом. Но оказалось, что ты не была беременна.

Нет, она не была беременна в Марбелле, когда приехала Пенни. Но она ждала ребенка за месяц до того… Она не винила Гая за то, что он был огорчен ее сообщением. Ему едва исполнилось двадцать, трудно было представить себе, как бы ребенок вписался в их жизнь. Да она и сама испытывала двойственное чувство. Она хотела ребенка, но боялась, сомневалась в себе, в своем будущем, в том, смогут ли они с Гаем создать семью…

Первое, что сказал Гай, было: «Это не очень хорошо. Что скажет мой отец?» Становилось ясно его отношение к Джино Форенци. Она же подумала, что, если у них будет ребенок, мальчик, они назовут его Джино. Это понравится и Гаю, и его отцу. Если же будет девочка, она, конечно, назовет ее Еленой…

В конце концов решение приняла не она, не Гай, а Гарри. Он заявил: «Господи помилуй, парень, что ты будешь делать с сопливым дитем в обкаканных пеленках?» Выразительность фразы решила дело.

Гай проявил максимум заботы о ее здоровье и ее удобствах. Хотя они и находились в католической Испании. Она не знала, как все ему удалось, — наверное, сыграли роль его связи. Не было ни темной комнаты, ни старухи в окровавленном фартуке, как в историях, которые ей доводилось слышать. Все было по первому классу. Чистая клиника, операционная с белыми стенами, доктор, который сам проделал всю процедуру, как заверил ее Гай, имея на то соответствующее разрешение. «Дорогая моя, больно не будет, — пообещал ей Гай. — Я никому не позволю сделать тебе больно».

И на самом деле… больно не было… почти…

— Беременная или нет, но ты была не в духе! Неужели потому, что я ездила в Танжер с Гарри? В какой-то момент мне показалось, что ты ревнуешь меня к нему.

Андрианна пришла в бешенство:

— Ревновать тебя потому, что ты спала с Гарри? Да как тебе в голову могло прийти подобное? Да я презирала Гарри!

— Ты презирала? Я не знала! Но почему ты его ненавидела? Он был само очарование, сладкий, как пчелиный мед.

— Сладкий — Гарри?

— Он был добрым. Вспомни, как он обычно позволял тебе петь в своем клубе? Ты еще аккомпанировала себе и пела те две старинные песни? Помнишь? — Пенни попыталась напеть мотив.

— Да, конечно, я помню. Но это все потому, что Гай меня просил. — Андрианна слегка улыбнулась, вспоминая. — Он настаивал, чтобы я пела. Ему так нравилось, когда я пела или танцевала. Но почему ты говоришь, что Гарри был добр?

Пенни хихикнула:

— Просто «Рог» — его клуб, а ты, надо быть откровенной, пела тогда ужасно.

Андрианна рассмеялась:

— Да, верно. Я пела ужасно, да и не стала петь намного лучше с той поры. Просто я научилась подавать песню. Я развила стиль, умение держаться. Но и добротой это со стороны Гарри не было. Его клуб не был слишком изящным местом.

— Мне кажется, ты несправедлива к Гарри. Он на самом деле был очень щедрым. Вспомни, если кто-нибудь попадал в беду — англичане, австралийцы, американцы, они неизбежно оказывались у Гарри. Для него не важно было, что у них не было ни гроша. Он помогал им, кормил и поил, давал кров. Разве ты не помнишь?

Да, она помнила, но в отличие от Пенни она знала, почему Гарри был так щедр с теми, кто сбился с пути. Он любил, чтобы люди преисполнялись благодарности к нему, такой благодарности, что готовы были жизнь отдать за Гарри! Они готовы были стать рабами, лишь бы вернуть ему долг. Не дай Бог, он замечал в ком-нибудь слабость, он давил на эту слабость, пока не превращал человека в ничтожество.

Андрианна себя неважно чувствовала и не могла поехать с Гаем в Танжер. Тогда Гарри и Гай решили, что поедет официантка из «Рога», ни одной богатой девушки в пределах досягаемости не оказалось. Девушку звали Полли. Гай и Гарри получили массу удовольствия, надевая на нее один из элегантных дорожных костюмов Андрианны. Потом они уложили ей волосы. Сама Андрианна была так слаба, что наблюдала за всем молча, не в состоянии даже дать совет. Наконец Гай и Полли уехали. На прощание Гарри заметил: «Будь спокоен, я позабочусь о нашей маленькой большой Энни, пока тебя не будет…»