Через несколько дней за первыми двумя последовало третье послание — «Признание»:
Что быть красавицей — нелегкая задача.
Привычка, пошлая, как труд
Танцорок в кабаре, где злость и скуку пряча,
Они гостям улыбку шлют,
Что красоту, любовь — все в мире смерть уносит.
Что сердце — временный оплот.
Все чувства, все мечты Забвенье в сумку бросит
И жадной Вечности вернет!
[45] К этому стихотворению разочарованного человека приложено письмо: «Право, мадам, прошу у Вас тысячу извинений за это глупое, ужасно ребяческое анонимное рифмоплетство. Но что делать? Я эгоист, как ребенок, или, как больной человек. Когда я страдаю, то думаю о тех, кого люблю. Обычно думаю о Вас стихами, и когда стихи сложены, мне не удается устоять перед желанием показать их той, о ком они написаны. И вместе с тем я прячусь, как человек, больше всего на свете боящийся оказаться смешным […] Каким бы абсурдным Вам все это ни казалось, представьте себе, что есть сердце, над которым Вы можете лишь жестоко посмеяться, сердце, в котором по-прежнему живет Ваш образ».
Письмо это, датированное 9 мая 1853 года, было отправлено из Версаля, куда Бодлер отправился вместе с Филоксеном Буайе, предполагая заняться подготовкой исследования о великих людях века Людовика XIV. Но, обосновавшись в гостинице, они очень быстро оказались без денег, не могли оплатить счет и были изгнаны хозяином, забравшим в качестве залога их скудный багаж. Куда им было идти? Недолго поколебавшись, они нашли себе пристанище в публичном доме. И стали веселиться там напропалую, вероятно, чтобы оправдать свое присутствие в глазах хозяйки. Потом Филоксен Буайе, оставив Бодлера в качестве заложника, вернулся в Париж в поисках денег.
На следующий год Бодлер направил г-же Сабатье еще четыре стихотворения: «Духовная заря», «Живой факел», «Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной…» и «Гимн». Письмо, приложенное к этому последнему отправлению, по-прежнему анонимному, содержало новые признания: «Я так боюсь Вас, что все время скрывал свое имя […] Вы для меня — не только самая привлекательная из женщин, из всех женщин, но и самое дорогое, самое бесценное суеверие. Я — эгоист и пользуюсь Вами. — Прилагаю свою жалкую бумажонку. — Как был бы я счастлив, если бы мог надеяться, что мое понимание любви может быть благожелательно воспринято в тайном уголке Вашей очаровательной головки! Я никогда об этом не узнаю!» Последнее четверостишие стихотворения звучит почти как молитва:
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце излучаешь свет,
Бессмертной навсегда святыне,
Я шлю бессмертный свой привет
[46].
Под ним еще была приписка: «Простите, большего я не прошу».
Есть в письме характерная фраза: «Я — эгоист и пользуюсь Вами». Эта формулировка с предельной откровенностью выражает отношение Бодлера к мадам Сабатье. Испытывая к ней влечение, он использовал свои чувства, чтобы воспевать в стихах «президентшу» вечерних застолий на улице Фрошо. Она служила трамплином для его вдохновения. Стихотворное языческое восхваление ее адресовалось, на самом деле, идеальному существу, столь же чувственному в душе, сколь и неземному во плоти. Если он, во всей этой истории, — безвестный поэт, то она — невольная муза, порой просто неловкая.
Впрочем, она владела его мыслями не всецело: не скупясь на дифирамбы, Бодлер заинтересовался еще одной молодой женщиной, актрисой Мари Добрей. Начав примерно в 1846 году с маленьких ролей в театре «Монмартр», она играла затем в театрах «Водевиль», «Порт-Сен-Мартен», «Амбигю», «Исторический театр Дюма», «Гете», причем роли ей поручались все более и более значительные. Блондинка с очень светлой кожей, с зелеными глазами и лукавой улыбкой, она очаровывала партер и зажигала галерку. В 1852 году, по возвращении из Италии, когда ей исполнилось двадцать четыре года, она играла в театре «Одеон» в пьесе Филоксена Буайе и Теодора де Банвиля «Невероятная история Аристофана». По-видимому, именно тогда она стала любовницей Банвиля. А Бодлер познакомился с ней благодаря своим друзьям. И сразу же нашел, что она достойна внимания всех троих. Весной 1854 года Мари Добрен стала играть на сцене театра «Гете». В ту пору увлечение Шарля перешло в наивное обожание. Эту независимую и капризную малышку он наделял душевными качествами мадонны. Но как можно без гроша в кармане ухаживать за избалованной актрисой? Рассчитывая на положительную реакцию матери, узнающей, что сын отвернулся от Жанны и заинтересовался другой женщиной, он писал: «Милая мамочка, я обязан, действительно обязанпригласить сегодняна ужин одного человека. Поскольку кухня здесь [47], из-за нищетыхозяина моей гостиницы, нищеты , о которой я не подозревал, — невыносимая, я должен повести этого человека в хороший ресторан. Конечно, я мог бы написать ему записку, чтобы отменить его приход — прибегнув к грубой лжи, вроде моего отсутствия или болезни, — но мне и самому было бы приятно хорошо поесть где-нибудь в другом месте, так как здесь, действительно, просто жутко готовят. Раньше это заведение поддерживали на должном уровне, а сейчас здесь все отвратительно […] (вот один из примеров беспорядка, царящего в этом доме: представь себе только, что недавно во время ужина тут не оказалось хлеба)».
Ужин, оплаченный г-жой Опик, еще больше сблизил Шарля с Мари. Теперь не проходило и дня, чтобы он не зашел в гримерную актрисы в театре «Гете», чтобы повидать ее. Она играла в пьесе «Камышовый загон» Фредерика Сулье и готовила роль в мелодраме Эмиля Вандербюрша «Арденнский кабан». Эта напряженная работа поддерживала актрису в возбужденном состоянии, что только прибавляло ей прелести. А Бодлер в свою очередь ждал большого события: скорой публикации своих переводов новелл Эдгара По в журнале «Пэи» и статей «О смехе» и «Карикатуристы» в «Ревю де Пари». Он писал матери, что это поможет ему встать на ноги. Но пока он по-прежнему едва сводил концы с концами.
И 14 августа 1854 года он обращается к Каролине с просьбой о помощи: «Женщине можно рассказывать о женщинах. Есть такие деликатные, честные и несчастные люди, которым достаточно чуточку ласки, чтобы они и дальше терпеливо несли свой крест. Сегодня у Мари именины. Женщина, о которой я тебе говорил, проводит ночи у кровати умирающих родителей, отыграв пять актов в глупейших пьесах. Я не так богат, чтобы делать подарки, но послать сегодня вечером несколько цветков было бы достаточным проявлением симпатии». Должно быть, Каролина улыбнулась, вообразив «родителей» актрисы, одновременно заболевших и готовых один подле другого в одночасье испустить дух! Поистине, Шарль был неисправим в своих выдумках запоздалого школяра!
Если успехи Бодлера заставляли себя ждать, то у Мари Добрен все шло, как по маслу. Она играла в театре «Гете» во всех пьесах. И у Шарля возникла мысль предложить в этот театр для постановки свою пьесу «Пьяница». Но осторожный Ипполит Остейн, руководитель театра, рисковать не захотел. Бодлеру, разочарованному, не оставалось ничего иного, как взывать к щедрости матери: «За месяц мне пришлось шесть раз переезжать, жить в непросохших после ремонта комнатах, спать в кроватях, полных блох, письма ко мне (самые важные) теряются, потому что я переезжал из отеля в отель, и поэтому я решил жить и работать в типографии, поскольку дома не было условий […] Работа для „Пэи“ кончается через три дня, и нужно будет начинать что-то другое, а при этом у меня нет жилья, потому что нельзя же назвать жильем мою дыру, где совершенно нет мебели, где мои книги валяются на полу[…] И самое смешное, что именно в таких невыносимых условиях, которые меня изнашивают, я долженписать стихи, а это же ведь для меня самое что ни на есть утомительное занятие».