Отсутствие эмоций я решила компенсировать заботой о моих розовых кустах. Каждый раз, приходя сюда, я поражаюсь, сколько радости мне доставляет работа в саду. Хотя о какой работе в саду может идти речь, если я ухаживаю только за розами. Это Свен выращивает картошку и помидоры. В молодости я читала о британских офицерах, которые начинали на пенсии выращивать розы, и меня поражал этот переход — от войны к розам. Кажется, со мной происходит то же самое.

Мои розы уже старые. Первую я посадила почти сорок лет назад. Молодым розам пришлось подлаживаться под старые, и вместе они образовали плотные заросли кустов посреди нашего сада. Разумеется, я в курсе, что розы нельзя сажать так тесно, но меня это никогда не волновало, и на все замечания по этому поводу я возражала, что так земля под ними не пересыхает в жару. Хотя в наших краях больше проблем создает влажность, а не жара. Шиповник у меня растет рядом с другими дикими сортами роз: чайной и английской садовой. А в центре композиции — мой самый первый розовый куст «Peace» с прекрасными желтовато-розовыми, нежными, ароматными цветками. Шипы у моих роз не слишком острые, и я могу ухаживать за ними без перчаток, когда хочу почувствовать прикосновение нежных, влажных от росы лепестков. Аромат у них такой сильный, что пчелы все лето летают от одного раскрывшегося медового бутона к другому, не в силах выбрать.

Почему я решила выращивать именно розы? Может, меня привлекла их история, уходящая корнями на тысячу лет назад: розы вызывали восхищение у греков, римлян, персов и китайцев. Конечно, истории о розовых оргиях Клеопатры и о тайнах, сказанных «под розой» [2](надо же, какое доверие к этому переменчивому цветку), поражают воображение. Наверное, именно поэтому я так люблю мои розы — потому что им все известно, а еще потому, что они прекрасны и недоступны. Они колючие, но к ним можно прикоснуться, и я знаю, что они никогда меня не предадут, потому что я не предам их. Розы умеют защищаться, поэтому они всегда выживают. У них нежные бутоны и острые шипы, но эти шипы на виду, и их не нужно бояться.

А может, моя любовь к розам связана с вопросом, который мне однажды задали: о красоте, которая расцвела и стала совершенством. Ухаживая за розами, я слышу эхо тех слов, таких красивых слов на английском, которые я никогда не переводила, наслаждаясь их звучанием. Последние два дня я только тем и занималась, что срезала увядшие бутоны и поломанные бурей ветки. Несколько цветков я поставила в вазы на столике у кровати и на подоконнике, чтобы дом наполнился ароматом роз. Может быть, благодаря этому я смогла хоть немного поспать, не просыпаясь от кошмаров.

Почти сорок лет я живу в этом доме на Западном побережье у самой воды. И это поразительно — ведь я никогда не любила подолгу оставаться на одном месте и всю жизнь проработала в туристическом бюро, что давало мне возможность побывать во многих странах. Но жить я осталась здесь, в доме, куда мы когда-то приезжали на лето. Я обожала его, потому что папа его любил и потому что мама ненавидела. Моя любовь к этому дому отражала одновременно любовь к отцу и ненависть к матери.

Странно, что родители купили этот дом. У них не было родных на Западном побережье, а моря сколько угодно и в Стокгольме. Но почему-то папа привязался к этому месту. Ему нравились первозданная природа, скудная растительность на побережье, суровые скалы.

А мама возненавидела это место с первого взгляда. Она отрицала саму идею проводить лето на даче. Для нее отпуск ассоциировался с безжалостным солнцем, ресторанами и ночными клубами, а не с сидением в доме, пока за окном бушует непогода. Она ненавидела местный климат: этот дождь, из-за которого приходилось надевать резиновые сапоги, а еще то, что единственным развлечением в этом Богом забытом месте были воскресные церковные службы. Она не выносила запах водорослей, ненавидела морские прогулки и отказывалась знакомиться с соседями.

Но папа просто влюбился в этот дом, и она ничего не могла поделать. Это был один из тех редких случаев, когда никакие истерики не помогали. Дом был в плохом состоянии, зато его окружал великолепный, запущенный сад, который мы с папой не стали облагораживать. Кусты росли там, где попало. А камни оставались такими же, какими их когда-то приволокло сюда ледником. Конечно, я посадила розы, но гораздо позже, а в те времена еще не я управляла событиями, а они мной.

Сегодня солнце стояло низко и было очень жарко. Я села на траву, прислонилась спиной к камню и закрыла глаза. Аромат роз опьянял и пробуждал воспоминания. И перед моими глазами вспыхнула картинка: я бегаю по траве и играю в мяч с соседским мальчишкой, а папа в одних шортах стрижет лужайку. У него загорелая спина и выгоревшие на солнце волосы. Мама в летнем платье сидит в шезлонге и читает модный журнал с бокалом сока или чего-то покрепче в руке.

— Ева, ты такая бодрая и загорелая. Лето пошло тебе на пользу. Но у тебя по-прежнему живот торчит, словно его накачали насосом.

Внезапный стыд и злость охватывают меня. Я бросаюсь в дом за другой футболкой, чтобы приятель не заметил моего выпирающего живота. Невидимые шипы ранят кожу до крови. Шипы, прячущиеся за яркими бутонами.

Постепенно мы подновили дом, в нем появились душ и туалет, и больше не нужно было бегать на двор. Впрочем, в туалете на улице можно было спрятаться от мамы и в тишине и покое листать старые газеты. Мне отвели отдельную комнату с деревянным потолком, узоры на котором пробуждали фантазии. Мамины рассказы об идеальном отпуске бледнели по сравнению с поездками сюда, и скоро мы стали приезжать вдвоем с папой. Мы плавали на лодке к островам, ловили крабов, собирали мидии, купались среди скал, бросали друг в друга медузами. Наши ступни грубели от лазанья по скалам, руки были исцарапаны в кровь ракушками. А мамины руки годились только на то, чтобы подпилить ногти или натереть цедры для изысканного десерта.

Лимонный торт — на десерт, цыпленок — как основное блюдо, а закуски — не помню. Мы ждали гостей к обеду. Они были в наших краях проездом и собирались к нам заглянуть. Я со страхом ждала их появления, потому что у них были дети — две девочки старше меня. Они не захотели играть на улице и предпочли торчать у меня в комнате, примеряя мою одежду и украшения. Сколько мне было, восемь? Я помню их фамилию: Сунделин. Мама подмела под коврами и приготовила еду, все время шипя, что я путаюсь у нее под ногами. Щеки у нее порозовели от волнения, она до блеска расчесала волосы. Я не понимала, почему она так радуется приезду друзей из Стокгольма, которых мы видели уже миллион раз. Но оказывается, отец девочек был маминым коллегой и очень ей нравился. Она всегда слишком громко смеялась, когда он бывал у нас в гостях, и краснела.

Меня заставили надеть нарядную одежду. Я стояла перед мамой, которая пыталась расчесать мне спутанные и просоленные морской водой и ветром волосы. Она буквально драла их щеткой, причиняя мне боль. Хотя я не хотела переодеваться, в глубине души мне было приятно, что ей не все равно, как я выгляжу. Настолько приятно, что я готова была выдержать эту пытку щеткой. На маме было платье без рукавов и сандалии, она тщательно накрасилась. Ее страшно раздражали мои непослушные волосы. В этот момент в дверь позвонили.

Мама выругалась, завязала мне волосы в хвост и крикнула, чтобы я шла вместе с ней встречать гостей. Это были Сунделины с детьми и охапкой цветов, и мама с преувеличенной радостью их поприветствовала, а потом сказала:

— Представляете, Ева отказывалась мыться и переодеваться. Эта замарашка не считает нужным выглядеть прилично, когда в доме гости. Но она вообще у нас со странностями, да, Ева?

Я так и вижу ее перед собой. Красивая, потная, опасная, кровожадная. Ей нужен агнец для заклания, и она выбрала меня. Я смутно помню, что господин и госпожа Сунделин ответили что-то вежливое и сняли куртки. Голову словно сжимает стальным обручем. Когда-нибудь я… Когда-нибудь я… Время придет. Мое время придет…