Ложась спать, я долго гадала, кто такая Мерилин Монро. Из кухни до меня донесся мамин голос:

— Она простовата, но если будет хорошо работать…

Я не слышала, что ответил папа, да и не хотела слышать. Я заснула с мыслью, что скоро все будет просто чудесно, потому что у меня появилась подруга.

Так оно и было. Правда, всего шесть месяцев, но эти шесть месяцев я была счастлива. Мы с Бриттой понимали друг друга, как никто другой, и нам было хорошо вместе. В первый же день, стоило маме и папе уйти на работу, как она начала приучать меня к любви. Я спряталась за шторой и отказывалась выходить.

— Иди сюда, я тебя обниму. Тебе это просто необходимо. Иди ко мне, говорю. Я тебя крепко-крепко обниму, — приговаривала она, снимая фартук.

И когда я вышла из-за шторы, она бросилась ко мне, подхватила на руки, отнесла на кровать и легла рядом со мной. Я целый час не решалась обнять ее в ответ, но потом мы смеялись и играли весь день. Бритта задавала мне вопросы, а когда я не отвечала, рассказывала о жизни в Норланде, о своих братьях и сестрах, маме, доме, о том, как холодно там бывает зимой, и о том, что негде купить тонкие чулки.

— Есть чулки такие тонкие, что их даже не видно. Вот такие я хочу купить. В них я буду просто красавицей!

Она спрыгнула с кровати и начала важно прохаживаться по комнате, изображая, что курит сигарету и выпускает колечки дыма. Я смеялась до истерики, и Бритта бросила в меня подушкой.

— Не смейся надо мной! Когда-нибудь я стану кинозвездой. Как Грета Гарбо. Она была простой продавщицей, пока ее не заметили!

— А что такое кинозвезда?

Бритта присела на край постели и посмотрела на меня:

— Кинозвезды — это те, кто носят красивую одежду, и поздно встают по утрам, и не мерзнут.

— Не мерзнут? Даже зимой?

— Глупышка!

Я обожала Бритту — за то, что она рассказывала мне о своих мечтах, за то, что ей так нравилось меня обнимать и гладить. С ней я начала раскрываться, как бутон, мне были приятны ее объятия.

Бритта уделяла мне так много времени, что его не оставалось на другие дела. Мы рисовали картинки и украшали ими мою комнату, мы пекли пироги, перепачкав всю кухню, мы выходили в сад и играли в снегу, и делали ангелов из снега, мы совершали прогулки, а иногда заходили в кондитерскую и пили там горячее какао. Была зима, но не такая холодная, как на севере, и Бритте она не нравилась. Ей, привыкшей к морозам под минус сорок, наша зима казалась ей ненастоящей. Одевалась она легко, чтобы выглядеть более элегантной, и иногда даже распускала волосы. Ей хотелось, чтобы ее «заметили», а я просто думала, как это чудесно — сидеть в кафе и пить какао, отставив в сторону мизинчик, будто ты важная дама.

Однажды мы пошли в лес и долго гуляли там. Мы играли в прятки, пугали друг друга и опрокидывали в снег. Когда я нечаянно толкнула Бритту слишком сильно, и она упала, поцарапав нос ледышкой, я не на шутку испугалась. Я думала, она наорет на меня, но Бритта только рассмеялась:

— У меня слишком большой нос. Если я хочу стать кинозвездой, придется его уменьшить. Так что можно начинать прямо сейчас. Спасибо тебе, малышка, — сказала она, хотя видно было, что ей больно.

Она обратила все в шутку, и я испытала такое облегчение, что бросилась к ней и обняла за талию. Она тоже обняла меня, и какое-то время мы просто стояли в снегу, прижавшись друг к другу. Вокруг нас были только ели. Я слышала, как бьется ее сердце под пальто. Она подняла мое лицо и заставила посмотреть на нее, и в ее добрых синих глазах я прочитала тревогу:

— Ты самая лучшая на свете, не забывай, — прошептала она серьезно и поцеловала меня в кончик носа.

Я ей почти поверила.

Когда я бежала к ней, Бритта раскрывала объятия мне навстречу, и через несколько недель мне начало казаться, что я действительно такая, как она говорит. Больше не нужно было идти к маме, просить о чем-то и слышать в ответ резкое: «У меня нет времени!». Бритта всегда находила для меня время. Она научила меня, что такое быть любимой и позволять себя любить. С ней я была такой, какая есть, хотя тогда, конечно, еще не умела выразить свои ощущения словами. Я не знала тогда, что такое безусловная любовь, но чувствовала ее вкус. Она была похожа на горячее какао со взбитыми сливками, сладкое и нежное. Конечно, я испытывала то же самое с папой. Но его время было строго дозировано. У него были работа и мама. А у Бритты была я.

Папа и мама заметили, что я изменилась: ем быстрее, чаще смеюсь и лучше сплю, но отреагировали на это по-разному. Папа хвалил Бритту за ужином, и чем чаще он это делал, тем больше недостатков находила в ней мама. Что-то было не убрано, что-то плохо сшито, что-то приготовлено не так, как надо. Папа защищал Бритту, ведь ей пришлось нелегко: она потеряла отца, когда ей было всего семь лет. Мама в ответ только фыркала:

— Детям только кажется, что они много работают. К тому же ей было не семь, а девять, когда ее отец умер. Так что не было у нее никакого трудного детства.

С годами я привыкла к подобным комментариям, но тогда мамины слова показались мне жестокими. Даже у отца на лице отразилось удивление. Но в глазах матери уже загорелся огонек, свидетельствовавший о том, что в любую минуту можно ожидать взрыва, одного из тех, в которых не было ни логики, ни меры. Папа испуганно отвернулся и обратился ко мне:

— Тебе же нравится Бритта?

— Однажды мы играли в прятки в лесу, и она сказала, что я — самая лучшая на свете.

Уже в раннем детстве я приобрела привычку входить в спальню родителей, когда мама одевалась, и наблюдать за ней. Особенно мне нравилось смотреть, как она выбирает белье — дорогое, все в кружевах. Мама считалась красавицей — с длинными ногами, плоским животом и светлыми волосами, которые свободно распускала. Она очень за собой следила: тратила кучу времени на ноги и волосы, занималась гимнастикой и плаванием, втирала в кожу разные кремы и безжалостно удаляла все лишние волоски. И поскольку родила меня рано, в двадцать один год, продолжала считать себя молодой.

Поначалу она терпела мое присутствие и даже иногда советовалась со мной:

— Как ты думаешь, что мне надеть сегодня, Ева? — спрашивала она, разглядывая наряды.

Но я всегда давала плохой совет (не по погоде), и она начинала раздражаться. Больше всего ее выводило из себя, когда я подбиралась поближе, чтобы посмотреть, как она красит ресницы. Иногда у нее даже тряслись руки, и тушь размазывалась. Я видела, каких усилий ей стоило удержаться, чтобы не послать меня ко всем чертям.

Как-то раз в пятницу вечером я сидела у нее в спальне, наблюдая, как она наряжается перед походом в ресторан с отцом и друзьями. Юбки и платья были раскиданы на кровати, я рассеянно перебирала их, размышляя, рада ли, что родители уходят. С одной стороны, тогда мы останемся с Бриттой одни, будем лакомиться сладостями, и я лягу спать, когда захочу. Но мне почему-то было грустно оттого, что мама идет в ресторан, я догадывалась, что она рада сбежать от меня хоть на пару часов. Я вспоминала события прошедшего дня: как шел снег, как мы с Бриттой сидели в ванной и красили друг друга акварельными красками, как потом смыли краску, вытерлись, надели халаты и устроились на диване, чтобы почитать газету о кинозвездах. Бритта обнимала меня, я прижималась к ее мягкой, теплой груди.

Мама примеряла ожерелье. Я посмотрела на нее, и у меня вдруг само собой вырвалось:

— Я думаю, Бритта добрая.

Мамино лицо в зеркале скривилось, словно она съела лимон. Она бросила на меня ледяной взгляд:

— Интересно… И почему же ты так думаешь? Потому что она печет тебе пирожки?

— Нет, но…

— Тогда чем она лучше меня? Тем, что крестьянка? Скучные серые домохозяйки, не зарабатывающие ни гроша, добрее и лучше меня? Ты хотела бы, чтобы Бритта была твоей матерью?!

— Но, мама…

— Почему ты считаешь, что она добрая, а я нет?!

Слезы покатились у меня по щекам. То, что один человек добрый, не означало, что другой — злой. Но я уже не могла взять свои слова обратно. А маме невыносима была мысль, что кто-то может быть хоть в чем-то лучше нее. Я спряталась в своей комнате и даже не вышла попрощаться с родителями. Папа заглянул ко мне, чтобы обнять, а мама сразу пошла к такси.