— Ты пришла, штобы шабрать меня шомой, — прошамкала она.

Я пообещала, что мы поедем домой, но не сегодня, потому что: «Ты еще больна, Ирен». Она попросила воды, я пошла на кухню и достала из холодильника бутылку. Ей удалось сделать несколько глотков, а я держала ее за руку и думала, что она похоронена здесь заживо, и с этим ничего нельзя поделать. Наверное, она прочитала мои мысли, потому что внезапно до боли сжала мою руку.

— Мне плошо, мне ошень плошо, — простонала она, и я заметила, что она вся мокрая от пота, и руки у нее ледяные.

Я в панике позвала на помощь, но никто не откликнулся. Я снова закричала, и, наконец, показались две юные девушки, раньше я их здесь не видела.

— Ей плохо! — крикнула я.

Девушки подошли и представились. У одной был пирсинг в губе и растрепанные черные волосы, другая — вся в татуировках, но они все-таки отвезли Ирен в ее комнату и осторожно переложили в кровать, а потом позвонили медсестре.

Я села у кровати и взяла Ирен за руку.

— Как хорошо, что я решила приехать именно сегодня, — сказала я.

— Да, шорошо, — ответила Ирен и сжала мои пальцы. Так мы и сидели до появления медсестры.

— Думаю, надо вызвать «скорую», — сказала она, измерив Ирен давление.

Мне стало страшно при мысли о том, что, не окажись меня рядом, Ирен могла умереть в одиночестве в засиженной мухами столовой. Вскоре приехала «скорая». Двое спокойных уверенных врачей напоминали тех, кто приезжал ко мне когда-то, много лет назад. Они уложили Ирен на носилки и понесли к машине. Я представилась, и они сказали, что я могу ехать за ними. Чудесный день лопнул, как мыльный пузырь.

Я поехала за «скорой», по дороге позвонив Свену и сообщив о случившемся. Потом я позвонила дочери Ирен. Она обещала приехать в больницу, но потом опять начала жаловаться на Ирен и рассказывать, в какой ад та превратила ее жизнь.

— Моя мать — воплощение зла, — сказала она под конец.

Сердце у меня екнуло. Мать на пороге могилы, а она даже не стыдится признаваться в ненависти к ней. Дочь Ирен стояла на своем до конца, и такое полное отсутствие угрызений совести не могло не впечатлять. Я припарковала машину и отправилась на поиски Ирен. У нее на лице была кислородная маска, к руке подсоединены провода. В отличие от дома престарелых, тут было светло и чисто, и вокруг Ирен постоянно сновали врачи. Один из них подошел ко мне.

— Мы подозреваем инфаркт, но пока ничего нельзя сказать наверняка. Нужно сделать кардиограмму, — сказал он.

— Она останется в больнице? — спросила я в отчаянии. Мне не хотелось даже думать о том, что Ирен придется вернуться в этот ужасный дом престарелых.

— На сегодня наверняка. Вообще-то у нас катастрофически не хватает мест, все приемное отделение забито престарелыми, но нам удалось разыскать для нее койку, — ответил врач. Он заверил меня, что я ничем не могу сейчас помочь, и Ирен увезли.

Я ехала домой и думала о том, что вот так можно работать всю жизнь, не покладая рук, платить налоги, а на старости лет тебе не найдется даже койки в больнице.

Когда я проезжала мимо магазина марокканца, двери были закрыты, но я остановила машину, вышла и постучала. Через некоторое время дверь осторожно приоткрылось, один из детей марокканца высунул голову и поздоровался со мной.

— Папа дома? — спросила я.

— Нет, только мама, — ответил он и крикнул что-то на своем языке.

Тут же показалась жена марокканца. Ее темные волосы были распущены. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказала, что только хотела узнать, как у них дела, и что мне очень жаль, что с ними такое случилось.

— Хочешь чашечку чая? — спросила она, и я не могла отказать, хотя на самом деле мне хотелось домой.

Я кивнула, она открыла дверь и тут же заперла ее, извинившись за беспорядок.

Только сейчас я заметила, что все в магазине перевернуто вверх дном. Ящики с фруктами и овощами разбросаны как попало, повсюду сумки и коробки с одеждой. Жена марокканца скрылась в кухне и вернулась со стаканчиком горячего чая очень приятного зеленого оттенка, в котором плавал листик мяты. Я сделала глоток и собралась спросить, что это я пью, но она меня опередила:

— Мы завариваем свежую мяту и добавляем туда сахар. Этим напитком очень вкусно запивать финики. — Она умолкла, потом продолжила: — Мы переезжаем. К родственникам в Стокгольм. У них там магазин.

Я снова открыла рот, чтобы сказать, как я расстроена, потому что больше негде будет купить свежие овощи и фрукты, но она опять меня опередила. Ее шведский был таким же необычным, как чай, который мы пили, — теплым и ароматным.

— Тебе не надо ничего объяснять, Ева. Я знаю, что ты думаешь, и этого достаточно. Не беспокойся о нас. У тебя и без того хватает проблем.

Она сделала глоток из своего стаканчика и посмотрела на меня.

— Позволь погадать тебе, — попросила она, и я легкомысленно протянула ей руку. Она взяла ее, проследила линии кончиком пальца и посмотрела мне в глаза своими, цвета черного янтаря, а потом снова опустила их на мою ладонь.

— Ты должна вернуться домой. Ты слишком долго отсутствовала. Пора вернуться домой. И он может вернуться с тобой. К тебе.

— Я должна понимать, что это означает? — спросила я, сомневаясь, можно ли воспринимать ее слова всерьез.

— Должна. Это очень важно, — ответила она и отпустила мою руку. — Видишь, я делаю как раз то, чего ждут от марокканки. Гадаю по руке. Банально, да?

Я удивленно посмотрела на нее, не зная, что сказать. Мы допили чай молча. Потом я спросила, могу ли чем-нибудь им помочь. Она покачала головой.

— У тебя и так много дел, — повторила она и протянула мне руку.

Я пожала ее, пожелала марокканке удачи и попросила передать привет мужу. Она поблагодарила за добрые слова и подарила мне две спелые дыни.

— Возьми. Ты была хорошей покупательницей, — сказала она.

Я ехала домой и думала о том, что хотя знакома с ними уже много лет, на самом деле ничего о них толком не знаю. Орн сказал, что люди могут жить как хотят, только бы ему не приходилось с ними общаться. Теперь я понимала, что у нас с ним есть кое-что общее: меня тоже не интересовали другие люди.

Я с трудом поднялась по ступенькам, чувствуя сильную боль в спине и надеясь, что Свен сообразил приготовить что-нибудь на ужин, хотя бы омлет. Странно, но сегодня я проголодалась. Потом я по старой привычке направилась к моим розам, но остановилась на полпути. Что-то торчало среди кустов, и, подойдя поближе, я поняла, что это деревянный кол, воткнутый в землю. Я похолодела и бросилась в кухню. Свен что-то помешивал в миске.

— Свен, что там торчит среди роз?! Как ты мог сделать это, пока меня…

— Ева, успокойся. Я попросил Орна зайти посмотреть трубы, и он приходил. Этот кол — только отметка, чтобы мы знали, где копать. Орн говорит…

Я не дослушала. Бросилась обратно к розам, царапаясь о шипы, продралась к колу и попыталась его выдернуть. Из глаз у меня хлынули слезы. Я уже и забыла, что это такое — слезы. Я дергала и дергала, чувствуя, как внутри у меня поднимается буря. Ты должна вернуться домой, вернуться домой.Свен нашел меня, когда я истерически рыдала, вцепившись в кол.

Он отвел меня домой, усадил на диван. Принес мне омлет, налил бокал вина. Расспросил об Ирен. Дал мне выплакаться. Выслушал рассказ о жене марокканца и о том, что она мне сказала.

— С каких это пор ты начала верить гадалкам? — спросил он, и мне нечего было на это ответить. Потом он сказал, что надо спать по ночам, а не писать всякие глупости, и что он надеется, мне легче, оттого что он рядом.

28 июля

Листая дневник, я вижу, что написала уже очень много, но еще не все. Словно все это время готовилась к заключительному акту пьесы. До сих пор я только перемещала реквизит по сцене, одевала актеров и репетировала с ними реплики. Зрелище получилось весьма эффектное: красное и черное — для любви и смерти, синее — для лета, желтое — для страсти и зеленое — для жизни. Поворот ножа, чтобы придать ране правильную округлую форму.