— Девочка моя, малышка Ева, ты такая юная, ты не знаешь, как больно быть старым, чувствовать, что вся жизнь позади… Мне бы только один поцелуй, только потрогать тебя немного, твою юную кожу… ощутить, что такое юная девушка рядом…
Он снова забрался на кровать и придавил меня своим телом. Я пыталась его оттолкнуть, но он был тяжелым и пьяным, и не успела я сделать и движения, как одна его рука легла мне на бедро под одеялом, а другая нашла грудь под сорочкой и сдавила ее. Все это время он целовал меня противными мокрыми губами и дышал в лицо перегаром.
Почему я не закричала? Может, потому, что несмотря на отвращение понимала, что он не опасен. Бьёрн оказался человеком чувствительным, я напомнила ему о том, каким он был когда-то, и ему захотелось вернуть молодость. Поэтому я просто попросила оставить меня в покое и выйти из комнаты. Он начал плакать, но наконец внял моим просьбам и нетвердой походкой покинул спальню. Только тогда я ощутила страх. Я вскочила с кровати, захлопнула дверь, заперла ее на ключ, бросилась обратно в постель и спряталась с головой под одеяло. Ноги у меня были ледяные. Я лежала без сна, не отваживаясь спуститься за стаканом воды. Я чувствовала себя слабой и беззащитной. То и дело я доставала мешочек с ушами Бустера и спрашивала у них совета, и только после третьего разговора с ними смогла, наконец, успокоиться.
На следующее утро я спустилась вниз разбитая. Все было заставлено грязными тарелками, стаканами и переполненными вонючими пепельницами. Воздух стоял спертый. На ковре в гостиной остался черный след, словно об него тушили сигарету. Серый диван залили чем-то вроде кофе или красного вина. В довершение ко всему, кого-то стошнило в ванной, и от засохшей блевотины исходил мерзкий запах. Я чувствовала, что мое светлое «я» сегодня заставят все это убирать, и мне стало нехорошо. Папа сидел на кухне в халате, пил кофе и ел бутерброд. Я тоже налила себе кофе, прежде чем заговорить о том, что жгло меня изнутри…
— Папа, этот Бьёрн…
Папа оторвался от газеты.
— А что с ним?
— Кто он?
— Ева, я плохо его знаю. Только то, что он мамин коллега. Они как-то навещали нас на даче, помнишь? А почему ты спрашиваешь?
— Потому что он…
Я не знала, как продолжить, знала только, что случившееся ночью ужасно и мне надо с кем-то поделиться.
— Он за ужином рассказывал мне о своих путешествиях в молодости и… потом он пришел ко мне ночью, когда я спала, и…
Папа смотрел на меня. На лице его был написан ужас.
— Зашел… зашел к тебе? В спальню?
— Я проснулась от того, что кто-то лежал в моей кровати… и он лежал там и обнимал меня.
Я не могла выговорить «целовал», как ни пыталась. На моих губах словно стояла печать, не давая словам вырваться. Но ничего и не нужно было говорить, потому что папа так резко вскочил, что опрокинул чашку. Кофе залило весь стол.
— Пойдем со мной, — произнес он каким-то чужим голосом, и я пошла за ним в спальню, где лежала мама.
На прикроватном столике стояла наполовину выпитая чашка кофе и тарелка с нетронутым бутербродом. Воздух был спертый, и мама тоже выглядела какой-то несвежей. Светлые волосы слиплись от пота, остатки косметики размазаны вокруг глаз. Она повернулась на спину и пробормотала, что у нее болит голова:
— Задерните шторы, свет режет мне глаза, я еще посплю…
Но папа щелкнул выключателем, и безжалостный яркий свет ударил маме прямо в лицо. Папа подошел и сел на край постели.
— Сядь. Допей кофе и сядь. Мне надо с тобой поговорить. Нам надо с тобой поговорить. Так не может продолжаться. Я больше не позволю устраивать эти безобразные вечеринки, всему есть предел…
Мама кое-как приподнялась на локтях, сделала глоток кофе и скорчила гримасу:
— Милый, у меня голова просто раскалывается… в чем дело?
Папа ее резко оборвал. Я видела его сзади: невысокий мужчина с широкой спиной под сине-серым халатом и светлыми завитками на затылке.
— Бьёрн, твой милейший коллега, этот тип, которого ты притаскиваешь каждый раз, когда мы устраиваем эти чертовы вечеринки… Тебе отлично известно, что он мне всегда был противен, но теперь с меня хватит. Слышишь?! — У папы срывался голос, и я вдруг поняла, что он вот-вот разрыдается.
Мама сделала еще глоток кофе. Внезапно папа так резко схватил ее за плечи, что она расплескала кофе на постель. Уже вторая пролитая чашка за утро.
— Бьёрн, твой коллега и старый приятель, заходил ночью к Еве. Пока мы тут веселились, особенно ты, он пошел к Еве в спальню и залез к ней в постель. Твоя дочь проснулась от того, что он обнимал ее! Черт побери! Как такое могло случиться?! Представь, что было бы, если бы она не проснулась? Что у тебя за друзья! С меня хватит! Надо положить этому конец! Ты отказываешься меня слушать, но теперь я говорю тебе: вечеринок больше не будет. Поняла?!
Сначала мама ничего не сказала. Она взяла чашку и допила то немногое, что там оставалось. Потом посмотрела на меня. И улыбнулась.
Это была отвратительная улыбка. Остатки помады застыли в уголках рта, глаза с размазанной тушью горели злобой.
— Так Бьёрн был у тебя в спальне? Как мило! Зашел и лег в кровать? Да он, наверно, выпил лишнего и решил прилечь. Но ошибся комнатой и не заметил, что в кровати уже кто-то есть.
Папа в шоке смотрел на нее.
— Что ты хочешь сказать?
Улыбка исчезла. Мамино лицо исказилось:
— Я хочу сказать, что видела: Бьёрн выпил лишнего. Может, он и завалился к Еве в постель, но уж точно не для того, чтобы приставать к ней. Он просто устал. Да, он не дурак выпить, но это свойственно всем общительным и веселым людям. К каковым ты, разумеется, не относишься.
Я не могла видеть папино лицо, но видела, как у него напряглась спина под халатом. Так, словно он готов был наброситься на маму.
— Что ты несешь?! Ты смеешь утверждать, что Ева все это придумала? Нафантазировала, что Бьёрн лежал в ее кровати и обнимал ее? Да ты с ума сошла…
Теперь и мама повысила голос:
— Думаю, Ева переоценивает свою привлекательность. Мне хорошо известно, что Бьёрн не стал бы ее лапать, он не такой. И кроме того… — Она сделала паузу и хищно облизнулась. — Кроме того, он пытался обнять и меня тоже. Ему просто нравится обнимать женщин. Вот и все. А Ева под руку подвернулась.
Я стояла в дверях, смотрела на них — на мамино лицо с размазанной косметикой, на папину спину — и чувствовала, как часть меня отделяется и поднимается к потолку, наблюдая за происходящим сверху. Я рассказываю, что «взрослый мужчина», как выразилась мама, лапал меня в спальне, а она мне не верит. Интересно, что было бы, если бы я рассказала о поцелуях и о словах Бьёрна: как ему «хочется потрогать юную кожу». В то мгновение я поняла, что никогда больше не смогу считать эту женщину матерью. Она не может ею быть. Это просто физически невозможно. Я вынуждена буду ее убить. Я приняла решение и должна его выполнить. Иначе мне не выжить.
Какое-то время мы все молчали. Потом папа взорвался. Он кричал и ругался, а я выбежала из комнаты, как только поняла, чем все это закончится. До меня долетали слова «полное безумие», «я больше не выдержу», «безответственность», «безрассудство», которые он в истерике обрушивал на маму. А она, забыв о мигрени, орала, что он «зануда», что не дает ей веселиться и всегда принимает мою сторону. «Ты выслушал обе версии событий и тут же решил, что именно она говорит правду, хотя мы с Бьёрном — коллеги и знаем друг друга сто лет». И тут она воспользовалась своим любимым оружием:
— А ты ничего не забыл?
— Что ты имеешь в виду? — недоуменно спросил папа.
— Ты даже не поинтересовался, как я себя чувствую! На меня тебе наплевать!
Я ушла в свою комнату, закрыла дверь, достала мешочек с ушами Бустера и попыталась проанализировать ситуацию. Произошедшее ночью меня не так уж сильно напугало, хотя тогда я еще не осознавала, насколько это ужасно. То, что мне не поверили, было куда хуже. Если мои слова ничего не значили даже в такой ситуации, что же ждет меня в будущем?
