— Я знаю, я видел картины Зорко. И видел все, что видел ты, — отозвался Волкодав. — Роза не досталась Гурцату. Эрбегшад ушел от него. У Вечной Степи будет новый хаган. И он будет человеком.

— Я видел ваши сны, — молвил Булан. — Если собрать их, наберется три лепестка от розы, что цветет в саду принцессы Халисуна. И это уже много. Этого хватит, чтобы увидеть сердцевину. Там, как говорят, обитает бог.

— Там обитают все боги. И все мы родом оттуда, — заключил Зорко.

Они вошли в битву, словно в реку стальных ножей, что течет под Звездным Мостом, как его представляют сегваны. И здесь пути их разделились.

Зорко разом потерял из виду Булана, скользнувшего вправо от попавшейся на их пути колесницы. Волкодав, три раза взмахнув мечом, быстро прорвался куда-то вперед и тоже исчез. Брессах Ог Ферт, орудуя двумя клинками — стальным и стеклянным, — некоторое время держался рядом, но потом третья атака конницы степняков развела их в разные стороны.

Зорко тем не менее не выбился из строя сегванских и сольвеннских ратников. Он дрался уже вместе с сегванами — когда-то давно, четыре зимы назад, в Галираде, — но, как оказалось, не забыл, как ведут они бой. Воины полуночных морей, когда в битве случалось затишье и мергейты ненадолго давали им передышку, уважительно хлопали Зорко по плечу, похваливали. Зорко отвечал им по-сегвански, славил Храмна, Хрора и Хригга. И опять кружился безумный кровавый клубок, перекатываясь от полуденного края долины к полуночному, стягивая, наматывая на себя остистую нить людских воинских судеб, окрашенную алым и черным.

Однажды, на мгновение, Зорко, казалось, усмотрел среди навалившихся на них мергейтов его — Гурцата Великого. Был ли это и на самом деле хаган, или Зорко ошибся — он ведь не ведал, каков собой Гурцат, — узнать было не дано. Брессах Ог Ферт с одним лишь стеклянным мечом в шуйце — стальной клинок куда-то пропал — возник вдруг перед тем, кого Зорко посчитал Гурцатом, и, ухватившись латной рукавицей за направленное на него копье и отбросив его в сторону, нанес страшный косой удар, дотянувшись до груди мергейта…

Что случилось дальше, Зорко уже не увидел. Он отвел ядовитое, горящее, ровно глаз разъяренной змеи, сабельное острие от сотника сегванов, и тут, хоть и пробовал он увернуться, копье мергейта ударило ему в грудь. Слева, где было сердце.

Закат дотлевал над равниной меж красных холмов Халисуна. Над Зорко проплывал черный, но быстро тающий в сиреневом уже небе дым. Где-то раздавались голоса людей, странно резкие под этим спокойным и вечным небом. Он не помнил, как оказался здесь. Знал только, что жив.

Теплое дыхание коснулось лба, что-то шершавое, но мягкое отерло лоб и нос. Венн скосил взгляд вправо: черная песья морда, высунутый красный язык, страшные белые клыки…

— Черный пес! — Зорко опомнился наконец. Битва с мергейтами в Халисуне. И он выстоял. Но как? Его должны были убить, ведь копье ударило в сердце. Значит, было еще что-то, чего он не помнил. Но что? Броня на груди была прорвана, и кровь запеклась и даже успела засохнуть. Но разверстой раны, вопреки всему, вопреки рассудку, не было. Только красный рубец, уже затянувшийся, будто от сильного ожога, не более. Он ощупал шею: золотой оберег был на месте. Значит, пес стоял над ним все это время, широко расставив лапы и выпятив крепкую черную грудь, не давая никому подойти к Зорко.

Он поднес оберег к оку, заглянул в отверстие…

Зеленые холмы, покрытые травой, седой от инея, проплывали сквозь молочный туман. Или это туман стелился над ними? Где-то в распадке догорал последним осенним костром лес, шедший вслед за ручьем. Невысокая, но крутая гора вставала над холмами, поднимая черную скальную вершину над овидом. Дальше, где небо сходилось с землей, ничего не было видно, кроме тумана. Но там было море, Зорко знал это.

— Вот я и увидел свою страну счастья, — сказал он себе. — Теперь туда.

Что-то он не сумел вспомнить, но что-то другое в нем говорило: «То, что должно было свершиться, свершилось. И ты можешь идти».

Он поднялся, еще пошатываясь, держась за собачий ошейник. Медная трава стала грязно-бурой, ржавой от крови и пепла погребальных костров. Мужчины и женщины в черных одеждах ходили по полю, растаскивая завалы из тел, распугивая жадное воронье. Зорко обернулся на закат: солнце висело над самой волной пологих медно-красных склонов, словно ожидало его взгляда. Оно было точь-в-точь таким, как на последнем его холсте, соединяя в себе все возможные цвета и светы, играя ими, будто огромная роза, медленно закрывающая бутон, но все еще оставляя его полуоткрытым, как ожидающие последнего поцелуя уста. Там, в стороне заката, стояла, опустив морду, его Серая и красивая девушка с волосами цвета каштана и меди, в красной мантии, расшитой золотыми письменами Халисуна, и длинной зеленой тунике, гладила лошадь по усталой шее. Она обернулась, и он узнал это острое и живое лицо, слишком светлое для Халисуна, розовые губы и чистый высокий лоб, тонкие брови и карие смеющиеся глаза.

— Ключ у тебя, — сказала принцесса Халисуна, и голос ее звенел. — Входи. Дверь не заперта.

— Мой стеклянный меч переломился. — Брессах Ог Ферт отбросил полу плаща, и Волкодав увидел, что из ножен выглядывает лишь клинок с усами, а черена вовсе нет. — И то, что лежит у тебя в котомке, — его рукоять. Достань и посмотри.

Былая гарь близ печища Серых Псов уже зарастала травой «сорочьи глаза», и засохшие и отцветшие коробочки ее шуршали тихо в предзимнем ветре.

Волкодав порылся в котомке, достал стеклянную рукоять, купленную двести лет спустя в Кондаре, передал вельху. Тот приложил обломок на место, провел рукой, пробормотал что-то… Рукоять села на место ровно влитая.

— Вот и меч, рассекающий время, — горько усмехнулся вельх. — Тебе ничего не стоит попасть обратно. Скажи мне, когда захочешь.

— Мы должны отыскать третьего. Кто-то ведь написал эту книгу?

Венн вытащил из котомки пергаментный том, обернутый в старые, расползающиеся уже, чудом сохранившиеся холстины. По ним вились писанные составом из крепко заваренных древесных соков письмена на языках многих народов. Более всего по-аррантски. Искусно, рукою живописца, выведенные буквицы начинали строку там, где ткань пересекала ржаво-бурая полоса. В том же месте, по полосе, ткань была сшита прочной и грубой нитью, словно это была рубаха на чьем-то теле, по которой пришелся удар меча.

Вельх скоро перелистал желтоватые страницы, пахнущие полынью, морем и поющим небом Восходных Берегов.

— В его сердце был осколок моего меча. Потому он видел мир зорче других и сумел составить «Вельхские рекла». Жаль, что он не вписал своего имени. Должно быть, копье или меч мергейта наткнулись в его сердце как раз на этот осколок. Он остался жить, но забыл о нас. Так же и Гурцат выжил, когда я поразил его стеклянным мечом. Я разрубил черное облако в его сне, и его разъятая душа снова стала целой. У него больше нет той силы, что была. В Вечной Степи найдется немало смелых воинов, чтобы сменить этого хагана. Халисун не пал, и мергейты пошли на прибрежный Нарлак. Но нас это уже не должно тревожить. Для нас война закончилась.

— Да, — кивнул Волкодав, садясь рядом с Брессахом на приволоченное кем-то сюда бревно. — Булан опять ушел с караваном. А принцесса опять выходила на площадь, и роза была вплетена в волосы… Мы идем на Восходные Берега?

— Да, — откликнулся Брессах Ог Ферт. — Он должен быть там, если я что-нибудь знаю об этом мире.

Черный пес внимательно следил за людьми и тут же вскочил, едва они поднялись с бревна, приветливо махнул хвостом и порысил вперед, зная, какой тропой следует выходить с гари на дорогу, к роднику. Сквозь пустой и облетевший лес было видно далеко, до самого соснового бора, темнеющего зимней уже зеленью впереди. Дымное с бледной, размытой синевой небо смотрело на засыпающую под лиственным походным плащом землю, силясь прочесть странные письмена ее густых и застывающих уже снов.