Другие два десятка и еще четверо все же более походили на купцов. Не на купцов даже, а на тех, кто сам торг в лавке ведет или за товаром ездит по приказу купца, — Некрас не знал, что такой человек приказчиком называется. Только и эти скрытничали, а старшего своего пуще нарлакских ратников слушались. Ригард говорил, посмеиваясь, что за товаром, дескать, едут, да таким, что война не война, а всегда нужен и деньги немалые сулит. За тем товаром едут, а заодно и их, честных купцов, провожают.
Те, с кем ехал Ригард — служилые воины нарлакские, — везли с собой ткани да украшения всяческие, цену коим Некрас не знал. Впрочем, ему не до того было. Он смекал, где бы ему от нарлакцев отстать, потому как навряд ли мергейты, с коими по пути всенепременно повстречаться придется, не ведают о том, с кем их воеводы войну теперь ведут. А ну как признают в Некрасе венна? Некрас не столь самих мергейтов страшился, сколь опасался, что его же попутчики его и продадут. Скажут: «Вот, держите, венн вам в полон, а нас за то отпустите».
Но покуда боги к нему благосклонны были и от сил враждебных берегли. Лес поредел скоро, и потянулась степь с травою, высокой и жесткой. К такой траве кони степняков не привыкли, оттого и мергейтов здесь не было. Край этот всегда пустынен был, а сейчас и вовсе обезлюдел.
Так и проехал он с нарлакцами до земель манов, до самой их границы.
Земля эта была для Некраса столь нова, что он не смог быстро разобраться в том, какова ее природа и как здесь надлежит общаться со звуками. На первый взгляд, по сравнению с лесами веннов, с полноводной речистой Светынью, было здесь голо, глухо и пусто. Реки появлялись неведомо откуда и пропадали неведомо куда. Озера кочевали с места на место. Жизнь влачилась вслед за водой, оставляя на покинутых внезапно местах окаменелые следы. Здесь властвовали камень, песок и пыль. Там, дальше на восход, куда двинулись нарлакцы, ближе к морю земля эта становилась иной: там были быстрые реки, вододержи и ручьи, сотворенные человеком, большие огороды и зеленые кусты с полупрозрачными ягодами, зачем-то возделываемые с особой любовью, небольшие, но родящие дважды в год поля, а по склонам ближних гор — пажити.
Кое-что об этом Некрас услышал сам, ловя и различая звуки с дальних рубежей, что-то рассказал старик караванщик. Но от края, где сейчас очутился Некрас, до той части страны манов было добрых пятнадцать сотен верст. И туда, к берегам едва слышимого отсюда великого водного простора, ему вовсе не было нужно. Горы, по дорогам коих лежал его путь, дыбились на полдень и закат, но даже громовые их вершины еще не были видны отселе.
Некрас остановился в безлюдном теперь приюте. Кроме него здесь жил хозяин с семьей и работниками, помогавшими в хозяйстве и пасшими маленькое стадо овец. Это была половина от тех, что прежде служили здесь. Кого-то убили мергейты, кто-то бежал, а кто-то просто ушел — не то с мергейтами, не то к лихим людям подался. Еще жил здесь один купец, ухитрившийся как-то сохранить часть своих денег и спастись сам. Ныне он ожидал, пока хоть кто-нибудь пойдет с обозом в Нарлак, или к сольвеннам, или еще куда-нибудь, лишь бы только на закат, подальше от мест, где были теперь мергейты. С купцом были двое сыновей — чернявые молодцы с жаркими глазами. Ни единого слова ни на каком языке, опричь языка манов, они не знали, кричали друг другу что-то гортанно, подзадоривая, но с клинками своими, с коими не расставались даже во сне, объяснялись жестами столь ловко, что не трудно было понять, почему же купцу удалось унести ноги и сохранить на плечах голову.
И третьим, если вторым счесть самого Некраса, был водитель караванов. Должно быть, людей его ремесла и его породы уважали везде, так что и мергейты, когда пришли сюда и взяли все, что хозяин и постояльцы не успели спрятать — в том числе и двоих жен и трех дочерей хозяина, — и мелкой монетки не тронули у караванщика. Правду сказать, вступись он за кого-либо из пострадавших, и его бы зарубили: у мергейтов была своя Правда, непонятная и дикая для венна, но была. Вот по этой правде младшая дочь хозяина, горя и позора не снеся, лишила себя жизни — сгорела, среднюю дочь и младшую жену увез с собой мергейтский сотник, а старшую дочь теперь и видеть никто не видел: она выходила только по ночам, от людей скрывалась. По той же правде старик караванщик остался жив, невредим и ни в чем не ущемлен, если не считать того, что все позорное, страшное и беззаконное свершилось при нем, а он не мог вмешаться без того, чтобы быть убитым. Пощадили еще старшую жену, которой лет было едва не больше, чем самому хозяину, хотя и у нее отобрали все украшения и все лучшие одежды.
Некрас впервые увидел караванщика ровно так же сидящим на лавке у стены. Подле него был глиняный пузатый кувшин с высоким горлом и блюдо из обожженной глины, наполненное лепешками. Старик медленно жевал лепешки, глядя и на вновь прибывших, и тут же сквозь них на белесый от жары край небоската, и запивал из кувшина. Некрас прислушался: судя по звукам, кои издавал старик при пережевывании пищи, и по звукам, что доносились из кувшина, лепешки были ячменные, а в кувшине была обыкновенная родниковая вода.
Венн лишнего взгляда не бросил на караванщика, но тот словно услышал, что самый диковинный среди и без того необычных для этих краев и этого мрачного времени путников подслушивает его кувшин и его лепешки. Ман взглянул на него, и Некрас сразу понял, что старику ясно видно, кто в этой ватаге свой, а кто — опричный. Он увидел, сколь невелик скарб Некраса, заметил наверняка необычность его вида и некоторую особую осторожность, пускай держался Некрас, как и все те, кого арранты звали «варварами», а горожане иных великих государств — «разбойниками», гордо, сам себе господином. Увидел и поманил к себе, указывая на место на лавке рядом с собою. Некрас поглядел на старика в ответ, показал всем видом, что понял: его приглашают; но одновременно дал понять: не разумею, к чему бы это.
Тогда ман сделал еще глоток — пил он мелкими глотками, будто берег воду, — и сказал нежданно-негаданно по-веннски:
— Да будет здорова твоя мать и твой род, о гость моей страны. Прошу тебя, раздели со мной эту трапезу. Преломи хлеб, который рождает моя земля.
После такого приветствия и такого приглашения отказываться было нельзя.
— Мир твоим предкам и твоему дому, — ответил Некрас, легко вскинул на плечо короб и направился к старику. Нарлакцы были заняты своими делами, да и после ничуть не удивились тому, что венн восхотел остаться в этой глухомани, — должно быть, посчитали, что все, что могло им пригодиться, они у венна вызнали.
Имя у караванщика было длинное. Некрас, конечно, запомнил его, но никогда не обращался к старику, произнося его имя полностью. Скорее, его имя, сами звуки этого имени раскрывали суть свою в кличке, состоящей из части имени и собственно прозвища: Туса Правитель Колесниц. Но и по прозвищу не хотел обращаться к ману Некрас. Ибо видел в том непочтение и неуважение: пусть другие караванщики, собратья по ремеслу, говорят с ним так. Венн называл Тусу Правителя Колесниц или «отцом», или «почтенным», и ман отнюдь не возражал. Про себя же Некрас так и звал старика — караванщиком.
Караванщик получил свое ремесло по наследству, так что не мыслил для себя иных занятий. Он проводил тысячи и тысячи людей, лошадей, ослов и верблюдов от Восходных побережий до границ Нарлака и от Галирада до Мельсины на далеком полудне через пески, степи, горы и леса. Узнав, что караванщик знает дорогу до Саккарема через горы, Некрас, разумеется, немедля захотел расспросить старика о ней, но тот вел беседу так, что избегал прямых вопросов, и куда больше узнал о том, что происходит ныне в стране веннов, нежели Некрас-кудесник выведал о своем дальнейшем пути.
Но веннскую Правду караванщик чтил, и все, о чем бы ни спрашивал он, было ему знакомо, и Некрас не мог не отвечать ему почтительно и пространно. Наконец он спросил о Заклинателях Звуков, ибо хотел знать, что знают они, прислушиваясь сквозь время, об этой войне и могут ли проницать слухом бескрайнюю тьму беды.
