В детстве сестры почти не соприкасались, вращались как бы на параллельных орбитах. Разница почти в пять лет – это очень много, когда одной пять, а другой десять. Или одной десять, а другой пятнадцать. Нет точек соприкосновения, нет общих интересов, не о чем поговорить. В отличие от Веры Лена плохо училась, бегала по танцулькам, начала в открытую курить уже в двенадцать лет. Даже мама не ставила ее в пример Вере.

Но мама любила Лену, а Вере, хоть и не напрямую, исподволь, внушала, что красивым можно многое из того, чего нельзя некрасивым. Вере это казалось несправедливым, но она предпочитала не спорить. Ее вполне устраивало, что старшая сестра не обращает на нее внимания. Вот если бы и мама уделяла Вере поменьше внимания…

Вера родилась в 1974 году, 30 сентября, за что и получила свое имя. Она с детства знала, что мама ее не любит, и казалась сама себе чем-то вроде бракованной вазы: держат в доме, но воду не наливают, цветов не ставят, поворачивают отбитым краем к стенке, чтоб никто не заметил. И всех эта ваза раздражает. Видно, что бракованная, а выбросить почему-то нельзя.

Быть может, все дело было в том, что грудным молоком Веру вспоила кормилица – существо по советским временам редкое, скорее даже экзотическое. Жена одного из офицеров, служивших под началом Василия Петровича Нелюбина, капитана сочинского порта, родила в одно время с Лидией Алексеевной. Молока у этой женщины было много, доброты – еще больше, и Василий Петрович попросил ее выкормить девочку, сославшись на то, что у его жены грудница. Ходили слухи, что на самом деле Лидия Алексеевна заранее сделала себе укол, отбивающий молоко: не хотела кормить дочку.

Как бы то ни было, ни о чем не подозревающая Вера на время переехала к кормилице. У нее появился молочный братик. Небогатый офицер был рад прибавке к жалованью, а Василий Петрович аккуратно вносил плату за ребенка. Но через год этого офицера повысили в звании и, поскольку должности, соответствующей его новому чину, в сочинском порту на тот момент не нашлось, перевели служить в Крым. А годовалая, только-только начавшая ходить Вера вернулась в родительский дом. У нее так и не возникло того нутряного родства с матерью, которое дети осознают не разумом, а всем существом. Сперва за ней ухаживала нанятая отцом няня, а когда Вере исполнилось три года, ее отдали в детский сад.

Мать с самого раннего детства внушала Вере страх. Она изо всех сил старалась не сердить маму, но неизменно так получалось, что мама сердилась. Сердилась обычно именно на нее, Веру, хотя Вера никак не могла понять, в чем провинилась.

Мама и папа все время чего-то недоговаривали. Была какая-то загадка, от которой Веру отстранили. Было противостояние, каким-то образом связанное с ней и ее старшей сестрой Леной. Семья разделилась на два лагеря: старшая дочка – мамина, младшая – папина. И все Верино детство было омрачено этой междоусобной распрей, смысла которой она не понимала.

Вот папа что-то тихо говорит маме. Вера знает, что это он вступается за нее, Веру. Мама в ответ кричит:

– Видеть не могу это отродье! Я жить хочу, понимаешь? Я еще молода! А вы с ней всю жизнь мою заедаете!

– Лида, не смей! Побойся бога, она твоя дочь!

– У меня есть дочь! Хватит с меня дочерей! А эта пискля… Глаза б мои ее не видели! И ноет, и ноет…

– Лида, она маленькая девочка. И она не ноет. Она очень тихая. А ты ее пугаешь. Нравится тебе или нет, она тоже твоя дочь. Наша дочь.

– Нет, она твоя дочь. Вот ты с ней и цацкайся. А я найду, чем заняться.

Мама хлопает дверью. Уходит. Вере страшно. Она старается не плакать, но оно как-то само плачется. Тихонько, тихонько, чтоб никто не слышал… Что это значит: «Твоя». – «Нет, твоя»? Может, ее в роддоме перепутали? Может, подкинули? Подменили?

Отцовские шаги. Папа берет ее на руки. Он добрый, с ним не страшно. Но от него тянет неприятным сладковатым запахом… Вера уже знает, что это водка.

– Не пей, папа. Тебе вредно.

– Знаю, дочка, знаю. Больше не буду.

– Папа, а что такое «отродье»?

Когда же это было? Кажется, в тот самый год, когда в Москве проходила Олимпиада. Вера родилась в семьдесят четвертом, значит, ей было шесть. У нее были и более ранние воспоминания, но совсем расплывчатые, отрывочные.

Вот папа с ней играет, делает вид, что хочет ее боднуть, и приговаривает:

– Баран, баран, баран – бум!

И они тихонько сталкиваются лбами. Вера смеется.

Вот Вера болеет, у нее воспаление среднего уха, осложнение после скарлатины. Она пытается нащупать у себя на затылке «среднее ухо»: оно же должно помещаться где-то посредине между правым и левым, так? Раз оно «среднее»? Но на затылке никакого «среднего уха» нет…

Было ли что-то еще? Да, наверное. Солнечный двор, весь в ажурных пятнах тени от листьев дикого винограда… Тугие виноградные кисти. Очень хочется попробовать, хотя папа не велел. Попробовала. Жуткая кислятина, оскомина во рту. Лучше никому не рассказывать.

Детский сад… Какой-то мальчик в клетчатой рубашке… Он ей нравится, а она ему – нет. Вот и все. Как же его звали-то, это первое Верино увлечение? Кажется, Сашей. А может, и не Сашей… У него коротко стриженные светлые волосы и большие голубые глаза. И вот эта ковбойка в зеленовато-серую клеточку почему-то застряла в памяти. И еще – чувство отверженности, стыда. Пожалуй, об этом тоже лучше никому не рассказывать.

Были еще какие-то бессвязные обрывки, совсем уж сумбур. Время закрыло от Веры первые годы жизни. А вот эта родительская ссора запомнилась ярко и связно. Да, в тот самый год все смотрели телевизор, потому что в Москве была Олимпиада. Вера помнит, как мама смотрела гимнастику, а папа – футбол. Тогда на телевидении и было-то всего два канала, но оба показывали Олимпиаду.

Из-за телевизора родители спорили, даже ругались, но не так страшно. Обоим хотелось смотреть большой цветной телевизор в столовой. Кончалось тем, что папа уходил ужинать к себе в кабинет, где стоял маленький черно-белый. Но самые жуткие ссоры вспыхивали из-за нее, Веры. И – иногда – из-за ее старшей сестры Лены.

– Почему моя дочь должна ходить в Лениных обносках? Я что, мало денег тебе даю?

– Ну не вынашивают дети одежду, вырастают! Нормальное платье, прекрасные туфельки. Пальтишко вот еще очень даже приличное. Все чистое, нигде не порвано. Неужели ж выбрасывать? Обойдется твоя принцесса! Еще спасибо скажет. Я Леночке все самое лучшее покупала!

– Вера ребенок. Ей нужны обновки.

– А я говорю, не барыня, обойдется. Она вполне прилично одета.

– Я ей сам что-нибудь куплю. Вот послезавтра придет в порт «Ленинский комсомол»…

– Вот и отлично. Я Леночке что-нибудь куплю. А Верка твоя обойдется. Мала еще наряжаться – ни рожи, ни задницы. И не спорь со мной! Видеть не могу это отродье!

– Папа, а что такое «отродье»?

– Это плохое слово, дочка. Никогда так не говори.

– А почему мама говорит?

– Забудь. Не думай об этом.

– Папочка, мне ничего не нужно. Не ссорься с ней. Не надо ходить на «Ленинский комсомол»…

Когда мама сердится, глаза у нее становятся как будто кусачие и говорит она кусачими злыми словами.

Мама сердится – мама вечно на нее сердится! – и заставляет Веру проворачивать фарш на котлеты. Вере восемь лет, она во втором классе. У нее нет сил проворачивать жилистое мясо через механическую мясорубку. Ручка то и дело застревает, Вера налегает на нее всем своим весом, но этого, увы, маловато.

– Сколько раз я тебе говорила! Развинти мясорубку, проверь, может, пленки намотались на нож.

Вера покорно разбирает на части мясорубку. Это тоже непросто: мясорубка свинчена крепкой маминой рукой. Но Вера справляется. Ну конечно, пленки намотались на нож. Вера очищает его, заново собирает мясорубку, и все начинается сначала.

Нет, все еще хуже, чем раньше. Вера отчаянным рывком проворачивает ручку, и плохо закрепленная мясорубка вместе с белой эмалированной миской, на дне которой виднеются первые комочки фарша, падает на пол.