– Муж есть?

– Нет.

– Вот и сидела бы дома, мамку слушала. Нечего было коленки раздвигать.

Вера промолчала.

– Да ладно тебе, Евдокимовна, что ты девку-то зазря пугаешь? – вступилась за Веру медсестра-акушерка.

– Ничего не зазря! Вот разорвется она до подмышек, потом на меня еще в суд подаст! – огрызнулась врачиха.

– Не бойся, милая, все будет очень даже распрекрасно, – приговаривала, не слушая докторшу, медсестра.

– Да тебе-то откуда знать, – не унималась врачиха. – Она ж астеничка, чисто по Кречмеру! Давай-ка лучше аборт сделаем, пока не поздно, а? – предложила она Вере.

– Не слушай ее, девушка, меня слушай, – опять вмешалась медсестра. – Родишь в лучшем виде, не хуже, чем другие рожают.

– Я буду рожать, – еле слышно прошептала Вера.

– Вот и хорошо.

– Вот ты наобещаешь с три короба, – продолжала пергидролевая врачиха, повернувшись к медсестре, – а мне потом отвечать. Ты на анализы посмотри. Гемоглобин – как у покойницы! Немочь бледная! Я удивляюсь, как она еще ноги таскает! А ты – рожать!

– Ничего, справится. Ты, милая, на мясо налегай, – начала наставлять акушерка Веру. – С кровью! Свекла хорошо идет, яблоки… Фасоль. Кагорчику можно попить – по ложечке в день.

– Нет, я не буду спиртное, – испуганно сжалась Вера.

– Я ей уколы пропишу, – устало пробурчала врачиха. – Кагором тут не обойдешься.

…При первом же уколе на теле у Веры образовался болезненный инфильтрат, и на второй укол она уже не пошла. Бифштексы с кровью тоже не лезли в горло. Пергидролевая врачиха прописала ей препарат желтого тела, и тут уж Вера выпросила не внутримышечно, а в таблетках. Врачиха, хоть и ворча, согласилась. От низкого гемоглобина ей назначили пить протеин железа: приторную жидкость, сладкую до обморока. Вера смирилась – это было все-таки лучше уколов, – хотя после каждого глотка долго приходила в себя, стараясь отдышаться.

И тем не менее она училась и работала. Просто заставляла себя превозмогать дурноту и делать то, что нужно. Измученная, разбитая, ездила в академию на занятия, по вечерам сидела за компьютером и через силу, опасаясь, что ребенку повредят излучения, что он родится с патологией, вела калькуляцию для фирмы, закупавшей ширпотреб за границей. Спать хотелось так, что приходилось пальцами разлеплять ресницы.

Когда пошел четвертый месяц, организм приспособился к новому положению, дурнота прошла, но навалилось множество других непредвиденных проблем.

Рождение ребенка – предприятие дорогостоящее. Кроватка, манежик, коляска, еще одна коляска – легкая, сидячая (по-модному «строллер»), столик для пеленания, весы, устройство для подогрева бутылочек и сами эти бутылочки, кремы, присыпки, пеленки, распашонки, ползунки, чепчики, пинетки, игрушки…

Ребенок растет стремительно, ему нужно менять одежду каждый месяц. Вера вспомнила споры своих родителей. «Она – маленькая девочка. Ей нужны обновки». «Не вынашивают дети одежду, вырастают!» Пожалуй, мама была кое в чем права… Но Вера даже мысли не допускала, что ее ребенок будет что-то за кем-то донашивать. Подержанная коляска – еще куда ни шло, но одежда? Нет, у него будет все новенькое с иголочки.

На это «новенькое» нужны были деньги, а деньги с каждым днем стремительно уменьшались в цене, сжимались, как шагреневая кожа. Экономика напоминала вязкую болотную топь, и каждый барахтался в ней, пытаясь выжить в одиночку.

В совсем еще недавние советские времена существовала циничная поговорка: «Дело не в деньгах, а в их количестве». Правда, советские деньги всегда мало что значили, куда важнее денег был блат, но теперь, на глазах у Веры, эта поговорка стала совсем неактуальной. Количество уже не имело значения, оно перешло в качество. По-настоящему качественные товары, в том числе и еду, продавали только за качественные деньги – за доллары. В Москве открылись магазины – и продуктовые, и промтоварные, – торговавшие за свободную валюту.

Даже на колхозном рынке Вера видела, как отдельные отчаянные продавцы предлагают купить мясо по три доллара за килограмм. Умом экономиста она понимала, что это неправильно. Нельзя, чтобы на рынке ходили две валюты сразу. Нельзя пускать в страну сильную валюту, это еще больше подрывает валюту национальную. Но она понимала и продавцов. Гиперинфляция буквально уничтожала деньги. Слабый с советских времен рубль просто не в состоянии был справиться с экономическим хаосом. Продавая за рубли, никто не знал, окупятся затраты или нет. Что уж говорить о прибыли!

Страна превратилась в огромную барахолку. Все что-то продавали, на улицах стихийно возникали летучие торговые точки. Кто-то торговал привезенным из-за границы ширпотребом, кто-то предлагал горшки с цветами или бархатные переходящие знамена из красных уголков, старинные монеты и ассигнации, значки «Ударник коммунистического труда». Или дедовские военные награды. А какие диковинные объявления печатались в газетах! «Снятие сглаза, порчи, венца безбрачия. Очищение чакр. Коррекция биополя». «Меняю старинные золотые часы на автоответчик или двухкассетный магнитофон». Империя распалась, и обломки сыпались в образовавшуюся расщелину.

Вера твердо решила беречь до поры имевшиеся у нее доллары и тратить их только на ребенка. «Левых» заработков в частных фирмах на жизнь пока хватало. Антонина Ильинична ее поддержала.

Отношения между ними складывались не безоблачно. Антонина Ильинична сокрушалась по распавшемуся Союзу, на дух не принимала реформаторов, не могла им простить своих «сгоревших» накоплений на сумму в четыре тысячи рублей. Гайдара она называла вампиром и винила во всех смертных грехах. Вера пыталась объяснить ей экономический механизм роста цен и распада Союза.

– Гайдар – просто честный кассир. Ему хватило мужества выйти к народу и сказать, что в кассе денег нет. Если бы он не пошел на либерализацию цен, было бы только хуже. Гораздо хуже.

Но Антонина Ильинична и слушать ничего не хотела.

– Нельзя было так сразу все менять, не спросив людей!

– А в семнадцатом году людей спросили, когда все поменяли?

Бедная Антонина Ильинична задохнулась от возмущения.

– Как же можно сравнивать?! В семнадцатом году все сделали для людей, чтоб все были равны!

– А что, у нас все были равны? – не сдавалась Вера. – Вот возьмем деньги. Одна и та же сторублевка стоила неодинаково в Москве и, скажем, у нас, в Сочи. Не говоря уж, например, о Салехарде.

– Как это? – недоверчиво нахмурилась Антонина Ильинична.

– Очень просто. В Салехард мясо завозили два раза в год – на майские праздники и на октябрьские. Все остальное время мясо просто невозможно было купить. Ни за какие деньги. То же самое с молоком, с маслом, с промтоварами. Мне один отдыхающий рассказывал. То есть в Салехарде, да и в других местах, сторублевка была условностью, а в Москве на нее хоть что-то можно было купить. Какое уж тут равенство!

– Ну и что? Зато в Салехарде можно было накопить денег, приехать в Москву и все потратить. Машину купить!

Вера покачала головой:

– За машинами люди в очереди стояли года по три, а человеку из Салехарда еще надо было в эту профсоюзную очередь пробиться. Так что одни и те же деньги имели разный вес. Все зависело от того, в чьих они руках.

– Зато теперь все равны. Ни у кого денег нет!

Антонина Ильинична так обиделась за семнадцатый год, что дулась на Веру весь вечер. Ужин прошел в тяжелом молчании, но, когда они разошлись на ночь, Антонина Ильинична все-таки решила помириться. Заглянула к Вере, вошла и присела на краешек кровати.

– Ты меня пойми, я по себе сужу. Думаю, раз мне хорошо жилось, значит, всем было хорошо. Конечно, все не так просто. Я-то за мужем жила, как за каменной стеной, но тоже всякого навидалась. И за колбасой в Москву ездила…

– Это еще не самое страшное, – вздохнула Вера.

– Да, не самое, – согласилась Антонина Ильинична. – Я, еще когда в Гнесинке училась, меня на практику летом послали в пионерлагерь. Хор там, аккомпанемент на фортепьяно… В пяти километрах от лагеря – деревня. Так чья-то светлая голова удумала детей в эту деревню на экскурсию вести. Приходим, а в деревне одни старые бабы. Ни мужиков, ни детей. Колхоз далеко, так из этих баб организовали артель – игрушки елочные делать. Выдували эти игрушки где-то в другом месте, а они только глянцем покрывали. Это называется «реакция серебряного зеркала». Страшно вредная – аммиак, формальдегид… А они каждый день и целый день этими испарениями дышали… Все производство – в каком-то жутком сарае, в корыте… И все бабы пили. Боже, ты бы видела, как они пили! Самогон гнали. А я их понимаю. Нищета беспросветная… Ходили все опухшие, страшные, как вурдалаки…