– Ты! – так же истерично выкрикнул я, продолжая отползать назад.
«Интересно, – подумал я, – где все люди, которые меня почитают?» Сейчас я не стал бы возражать против знаков внимания. Но ни Стивенсон, ни святой отец Том Элиот явно не являлись членами общества поклонников Кристофера Сноу.
С преподобного градом струился пот, он задыхался, но был, видимо, полон решимости доказать свою выносливость. Сгорбившись, опустив плечи, он приближался ко мне пугающей походкой тролля, вышедшего на рабочую смену из-под моста, к которому обычно приписан. Эта ссутуленная поза позволила ему поднять биту высоко над головой, не задевая при этом за потолочные балки. Держа свое орудие наготове, он явно нацелился на мой череп, собираясь повторить один из коронных ударов легенды американского бейсбола Бэйба Рута, да так, чтобы у меня брызнули мозги из ушей.
Светятся у него глаза или не светятся, но я должен был утихомирить разбушевавшегося коротышку как можно скорее. Я не мог ползти назад так же быстро, как он приближался ко мне своей походочкой тролля, и, находясь близко к истерике – да что там, в самой настоящей истерике! – я отдавал себе отчет в том, что даже самый отчаянный игрок из Лас-Вегаса не поставит сейчас на меня ни цента. До смерти перепуганный, испытывая головокружение от абсурдности происходящего, я подумал, что наилучшим выходом из положения было бы отстрелить святому отцу яйца. Он наверняка дал обет безбрачия, так что они ему ни к чему.
Подобный выстрел потребовал бы выдающейся меткости, но, к счастью, мне не пришлось демонстрировать снайперские навыки. Я навел пистолет на его сгорбленную фигуру и напряг палец на спусковом крючке. Времени на то, чтобы включать лазерный прицел, не оставалось. Но прежде чем я успел выстрелить, нечто ужасное зарычало в проходе позади отца Тома, и огромный зверь темного цвета прыгнул ему на спину, заставив преподобного закричать, выронить биту и рухнуть лицом на пол.
Меня изумило, во-первых, то, что Другой не имел ни малейшего сходства с обезьяной, а во-вторых, то, что он напал на отца Тома – своего исцелителя и благодетеля, вместо того чтобы вцепиться в глотку мне.
Но, конечно же, огромный черный и рычащий зверь оказался не Другим. Это был Орсон.
Стоя на спине священника, пес вцепился зубами в воротник его тренировочного костюма и рычал так злобно, что я не на шутку испугался, как бы он на самом деле не перегрыз преподобному горло.
Поднявшись на ноги, я отозвал собаку, и она мгновенно повиновалась, не причинив поверженному воину ни малейшего ущерба. Кровожадность пса была чистой воды театральным эффектом.
Падре даже не пытался подняться с пола. Всклокоченные потные волосы свисали ему на лицо. Он тяжело дышал, всхлипывал и продолжал горько твердить:
– Ты… Ты…
Он наверняка знал достаточно много и был в состоянии ответить практически на все мои вопросы относительно того, что происходит в Форт-Уиверне и Мунлайт-Бей, но мне не хотелось с ним говорить. Я просто не мог.
Другой, судя по всему, по-прежнему находился где-то здесь, прячась в каком-нибудь темном углу чердака.
И хотя я не считал, что он представляет для нас с Орсоном опасность, тем более что в руке у меня был «глок», сейчас я его не видел и поэтому не мог не учитывать в нынешнем раскладе сил. Мне не хотелось преследовать его, но еще меньше хотелось, чтобы он охотился за мной в этом тесном пространстве.
Конечно, все эти рассуждения по поводу Другого являлись для меня всего лишь предлогом, чтобы поскорее смыться отсюда, и внутренним оправданием этого бегства.
На самом деле я боялся иного – ответов, которые отец Том мог бы дать на мои вопросы. Мне не терпелось услышать их, но, видимо, я еще не был готов узнать правду.
Ты.
Он произносил это слово с нескрываемой ненавистью, с яростью, видеть какую было удивительно не только в служителе господа, но и просто в человеке, который еще совсем недавно отличался добросердечием и мягкостью. Обычное местоимение звучало в его устах проклятием.
Ты.
Я не сделал ничего для того, чтобы заслужить подобное отношение. Не я породил к жизни те несчастные существа, освобождению которых посвятил себя священник. Я не имел никакого отношения к проекту Форт-Уиверна, в результате которого заразилась его сестра, а возможно, и он сам. А значит, он ненавидел не меня лично, а того, кем я являюсь.
А кем я являюсь?
Кем я являюсь, как не сыном своей матери?
По словам Рузвельта Фроста и даже шефа полиции Стивенсона, существуют те, кто почитает меня благодаря моей матери, хотя мне они до сих пор не встречались. Другие по той же причине меня ненавидят.
Кристофер Николае Сноу, единственный сын своей матери – Глицинии Джейн Сноу, урожденной Милбери, женщины, названной в честь цветка. Кристофер, рожденный от Глицинии, вошел в этот чересчур освещенный мир почти одновременно с началом десятилетия диско. Рожденный в годы, когда правили безвкусная мода и фривольные нравы, когда страна с облегчением выбиралась из войны, а самой страшной казалась угроза термоядерной катастрофы.
Что же такого могла совершить моя мать для того, чтобы меня почитали и ненавидели одновременно?
Распростершийся на полу чердака, раздавленный бурей эмоций, отец Том знал разгадку этой тайны и наверняка раскрыл бы ее мне, немного придя в себя. Однако вместо того, чтобы потребовать у него ответы, которые объяснили бы мне все события нынешней ночи, я принялся робко извиняться перед всхлипывающим священником:
– Простите меня. Я… Мне не следовало приходить сюда. Послушайте… Я так виноват. Простите меня, пожалуйста. Простите.
Что сделала моя мать?
Не спрашивай.
Не спрашивай!
Если бы он стал отвечать на не заданные мной вопросы, я неизбежно заткнул бы уши.
Я кликнул Орсона и торопливо повел его прочь от пастора по лабиринту из коробок. Узкие проходы сменяли друг друга бесконечной чередой, и казалось, что мы находимся не на чердаке, а в недрах катакомб. Местами темнота становилась почти непроницаемой, но меня, дитя ночи, это никогда не смущало, и вскоре мы добрались до открытого люка.
Забраться вверх по стремянке Орсону удалось, но сейчас он переминался возле люка, боязливо поглядывая вниз и явно не решаясь ступить на лестницу. Даже для четвероногого акробата спускаться по скользким ступеням несравнимо сложнее, чем подниматься.
Поскольку на чердаке находилась громоздкая мебель и много больших коробок, которые явно не пролезли бы в этот люк, было очевидно, что существует еще один – большего размера, да к тому же оснащенный каким-то подъемным устройством, чтобы затаскивать сюда и опускать на первый этаж тяжелые предметы. Мне вовсе не хотелось искать его, но разве смогу я спуститься с чердака, держа на руках собаку весом почти в полцентнера?
Из дальнего угла помещения послышался голос священника. Он звал меня:
– Кристофер… – В нем звучало мучительное раскаяние. – Кристофер, я вконец заблудился!
Это, конечно, не означало, что он заблудился на собственном чердаке. Все было гораздо сложнее. И гораздо трагичнее.
– Я заблудился, Кристофер. Прости меня. Я совсем запутался.
Из темного угла, расположенного чуть поближе к люку, послышался детско-обезьяний, не от мира сего, голос Другого – страдающий, продирающийся сквозь набор звуков к осмысленной речи, полный боли и одиночества, бесцветный, словно арктическая пустыня, наполненный надеждой, которой никогда не суждено сбыться.
В этом крике было столько невыносимой тоски, что он словно подтолкнул Орсона, заставил его ступить на верхнюю ступеньку стремянки. С трудом удерживая равновесие, пес преодолел половину лестницы, а затем спрыгнул в коридор.
Дневник преподобного выскользнул из-под ремня и теперь болтался у меня в штанах. Пока я спускался по лестнице, тетрадь немилосердно натирала мне спину, и, оказавшись внизу, я вытащил ее оттуда и взял в левую руку. В правой у меня по-прежнему находился «глок».
Мы с Орсоном бегом спустились на первый этаж, миновали столик с фигуркой Святой Девы Марии, и" дуновение, поднявшееся от наших бегущих тел, погасило догорающую свечу. Мы миновали коридор, пробежали через кухню, где все так же светились циферблаты электронных часов, выскочили через заднюю дверь, бегом спустились с крыльца и окунулись в ночь и туман. Мы неслись так, будто спасались из дома Эшеров за секунды до того, как он погрузился в мрачную пучину озера.
