Я увидел спину Джесси Пинна, направлявшегося к закрытой двери в дальнем конце комнаты. Он успел пройти уже три четверти пути.

Отступив на шаг от двери, я вынул из кармана чехол с темными очками. Очки вышли из чехла от «Велкро» с таким звуком, с каким змея выползает из старой кожи.

Впрочем, я отродясь не слышал, с каким звуком змеи меняют кожу. Мое буйное воображение, о котором я уже упоминал, подсказало мне подобное сравнение.

К тому времени, когда, нацепив очки, я снова сунул голову в светящийся проем, Пинн уже исчез за дальней дверью подвального помещения, оставив ее, так же как первую, приоткрытой. Из-за нее тоже сочился свет.

– Тут цементный пол, – прошептал я, обращаясь к Орсону. – Я в кроссовках, меня не услышат, а твои когти будут клацать по полу. Оставайся здесь.

Надавив на дверь, я протиснулся внутрь. Орсон остался снаружи, у подножия лестницы. Может быть, на сей раз он повиновался потому, что я сумел логично объяснить ему необходимость этого?

Впрочем, возможно, он что-то учуял и сообразил, что соваться внутрь не самая лучшая мысль. Обоняние у собак в тысячу раз острее, чем у людей, и с помощью носа они способны получать больше информации, чем мы с помощью всех наших органов чувств, вместе взятых.

Темные очки защищали мои глаза от света и вместе с тем нисколько не мешали ориентироваться в незнакомом помещении. Стараясь избегать открытого пространства, я держался поближе к стенам, чтобы в случае неожиданного появления Пинна нырнуть в какую-нибудь нишу и укрыться.

От времени и пота кокосовый лосьон на моей коже, должно быть, почти утратил свои защитные свойства, однако я рассчитывал на то, что его успешно заменит слой сажи, покрывавшей мои руки словно тонкие шелковые перчатки. Лицо, вероятно, выглядело так же.

Подойдя к двери в дальнем конце подвала, я услышал в отдалении два мужских голоса, один из которых Явно принадлежал Пинну. Они, однако, звучали настолько приглушенно, что я не мог разобрать, о чем говорят мужчины.

Бросив взгляд в сторону входной двери, я увидел просунутую в щель морду Орсона Он наблюдал за мной с неподдельным интересом, задрав правое ухо.

За второй дверью располагалась длинная узкая и почти пустая комната. Вдоль стен тянулись водопроводные и отопительные трубы, с потолка на цепях свешивались лампы. Хотя горело лишь несколько из них, я тем не менее не стал снимать очки.

Вытянутое помещение изгибалось в форме буквы Г, и вторая его часть – более длинная и широкая – уходила вправо под прямым углом. Освещение здесь было таким же скудным Эта часть комнаты, видимо, использовалась в качестве склада, поскольку, двигаясь в направлении голосов, я видел выстроившиеся вдоль стен коробки со всевозможными припасами, украшениями, предназначавшимися для проведения праздников, а также тяжелые ящики, где хранились церковные записи. Тени по углам напоминали согбенные фигуры монахов в длинных власяницах. Я снял очки.

По мере моего продвижения вперед голоса становились все громче, и я уже был в состоянии различать отдельные слова. По голосу Пинна чувствовалось, что он крайне зол. Хотя он и не кричал, в тоне его звучала неприкрытая угроза. Собеседник его, наоборот, говорил с примирительными интонациями, словно пытаясь успокоить взломщика из похоронного бюро.

Почти половину комнаты занимала модель яслей, в которых родился сын божий. Фигуры в человеческий рост изображали не только Иосифа, Деву Марию и младенца Иисуса, лежавшего в колыбели Когда по праздникам эту конструкцию собирали, она полностью отображала сцену рождения Христа в том виде, в котором она традиционно изображается Поэтому тут были и волхвы, и верблюды, и ослы, и овцы, и ангелы, возвещающие о появлении на свет сына божьего. Сами ясли были сколочены из досок, и в них лежали охапки настоящей соломы. Фигуры людей и животных были сделаны из гипса, державшегося на каркасе из мелкой проволочной сетки и деревянных реек. Лица и одежда были выписаны одаренным, по всей видимости, художником и покрыты слоем защитного лака, который поблескивал даже в теперешнем полумраке. По ярким краскам и ряду других деталей можно было предположить, что модель недавно подновляли. Видимо, скоро ее накроют тряпичным чехлом, и она останется здесь дожидаться следующего Рождества.

Выхватывая из разговора отдельные слова, я пробирался между фигурами, некоторые из которых были гораздо выше меня. Сейчас они стояли как попало, а не как положено. Один из волхвов уткнулся лицом в жерло трубы в поднятой руке ангела, а Иосиф, похоже, был погружен в глубокомысленную беседу с верблюдом.

Всеми позабытый маленький Иисус тосковал в скособочившейся колыбели, одна половина которой опиралась на охапку соломы. Мария сидела с блаженной улыбкой на устах и благоговением во взоре, однако и то, и другое было адресовано не святому младенцу, а оцинкованному ведру. Еще один волхв сосредоточенно рассматривал верблюжью задницу.

Я пробрался через это обескураживающее сборище и притаился за фигурой ангела, играющего на лютне.

Оставаясь в тени, я выглянул из наполовину распростертого гипсового крыла и метрах в пяти от себя увидел Джесси Пинна. Он свирепо отчитывал другого мужчину, стоявшего у подножия лестницы, которая вела наверх, в основные церковные помещения.

– Тебя же предупреждали, – заговорил Пинн, возвышая голос почти до визга. – Сколько раз прикажешь повторять тебе одно и то же?

Поначалу я, как ни пытался, не мог разглядеть, с кем разговаривает Пинн, поскольку он загораживал от меня спиной того, к кому обращался. Собеседник Джесси Пинна что-то ответил, но говорил он тихо, ровным голосом, и я не мог разобрать его слов.

Лицо взломщика исказилось гримасой отвращения.

Он стал возбужденно мерить комнату шагами, со злостью ероша свои и без того всклокоченные волосы.

Только тогда я увидел, что его собеседником был преподобный отец Том Элиот, настоятель церкви Святой Бернадетты.

– Ты болван! Ты глупый кусок дерьма! – бесился Пинн. – Жалкий лепетун! Богомольный дегенерат!

Отец Том был маленьким пухлым человечком с подвижным выразительным лицом прирожденного комического артиста. Хотя я не посещал ни эту, ни какую-либо другую церковь, несколько раз мне все же приходилось беседовать с отцом Томом, и он показался мне очень добрым человеком, способным посмеяться над самим собой, и с почти детской тягой к жизни. Поэтому я не находил ничего странного в том, что прихожане Святой Бернадетты обожали своего пастыря.

По всему было видно, что Пинн не разделял эти чувства. Он поднял свою руку скелета и направил костлявый палец в лицо священника.

– Меня тошнит от тебя, лицемерный сукин сын.

Отец Том предпочел оставить этот шквал оскорблений без ответа.

Расхаживая взад-вперед, Пинн рубил воздух острым ребром ладони. Казалось, он тщетно сражается за то, чтобы слепить из своих слов некое подобие правды, которая была бы доступна пониманию священника.

– Мы больше не желаем выслушивать твои бредни и не намерены терпеть твое вмешательство. Я не буду грозить тебе тем, что вышибу у тебя все зубы, хотя, видит бог, это доставило бы мне огромное удовольствие.

Я никогда не любил танцевать, но с радостью сплясал бы на твоей глупой роже. Однако все, довольно угроз.

Я не собираюсь больше запугивать тебя, как прежде.

Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я не стану даже грозить тебе тем, что натравлю их на тебя. Хотя тебе это, пожалуй, пришлось бы по вкусу. Как же, преподобный Элиот – мученик, страдающий во имя господа! Тебе ведь только того и надо, правильно? Стать мучеником, принять страдание, подохнуть ужасной смертью, не жалуясь и не ропща.

Отец Том стоял с безвольно опущенными руками, склонив голову и опустив глаза. Могло показаться, что он покорно ждет, когда минует эта буря. Однако подобное смирение лишь еще больше разжигало злобу, которой кипел Пинн. Стиснув правую руку в острый кулак, он изо всех сил треснул им по ладони левой, словно испытывал потребность услышать удар плоти о плоть.