He старый еще мужчина, хорошо одетый, с дорожной сумкой английской работы через плечо, шагал от вокзала швейцарского города Мюнстербурга, по новым улицам, однако не в сторону центра, а решительно направляясь куда-то в окрестности, как человек, знакомый со здешними местами и уверенный в себе. Но скоро он волей-неволей остановился, чтобы осмотреться получше, ведь эти улицы уже не были давними новыми улицами, какими он хаживал когда-то; а оглянувшись, он заметил, что и вышел не из того вокзала, с которого уехал много лет назад, — на прежнем месте высилось куда большее здание.

Замысловатая, прямо-таки необозримая каменная громада блистала в лучах послеполуденного солнца до того безмятежным великолепием, что мужчина как завороженный смотрел на нее, пока суматоха уличного движения беспощадно не вторглась в его задумчивость и не принудила продолжить путь. Но высоко поднятая голова и мягко покачивающаяся у бедра дорожная сумка свидетельствовали, с каким душевным подъемом и удовлетворением он возвращается к жене и детям, туда, где оставил их много лет назад. Впрочем, он тщетно искал среди муравьиной мешанины построек следы давних тропинок, что некогда, тенистые и приветливые, бежали среди лугов и садов вверх по склону. Ведь эти тропинки скрывались теперь под пыльными или засыпанными твердым щебнем проезжими дорогами. Хотя все это непрерывно увеличивало его восхищение, в конце концов его таки ждал приятный сюрприз: свернув за угол, он ненароком очутился в окружении домов, которые тотчас узнал по их стародавнему сельскому облику. Нависающие крыши, красные балки фахверка, палисаднички — все те же, как в незапамятные времена.

— Ба, да ведь это Цайзиг! — воскликнул путник, остановившись и с любовью оглядывая окрестности. — Вправду Цайзиг! Я в Цайзиге, так здесь говорят! Кто скажет, отчего этакая штука и этакое слово за семь лет ни разу не вспомнились, а ведь школьниками, коли заводилась монетка-другая, мы пили здесь замечательный яблочный сидр! И старый источник целехонек, которым, бывало, дразнили цайзигского хозяина: он, мол, сидром и молоком оттуда кормится!

В самом деле, прозрачная горная вода, как прежде, струилась из ветхого деревянного столба в давнишний желоб, и вытекала она из того же спиленного ружейного ствола, торчащего из столба вместо железной фонтанной трубки. Это открытие вызвало у путника новый прилив восторга.

— Привет тебе, почтенный знак мирной силы оружия! — вслух подумал он. — Трубка, некогда изрыгавшая огонь, дарует людям и животным чистую родниковую воду! Однако в каждом доме, как я слыхал, уже висит винтовка, ждет серьезного испытания, но пусть родимый край будет подольше от него избавлен!

В этот миг к источнику, играя, приблизилась ватага ребятишек, мелюзга от двух до шести лет. Шестилетнего возраста достигли, пожалуй, два мальчугана, вдобавок близнецы, потому что были они совершенно одного роста, с совершенно одинаковыми круглыми толстощекими головами, оба в передниках, выкроенных из одной и той же клеенки в мелкий цветочек, вероятно, чтобы и отличить их от других, и защитить одежду. Чуть в стороне сиротливо стоял бледный мальчонка лет восьми от роду, он-то и дал повод к небольшому происшествию, которое отвлекло внимание путника от старого ружейного ствола.

Один из парочки в передниках заносчиво крикнул бледному мальчонке:

— Ты что здесь делаешь? Чего тебе надо?

Когда тот не ответил и лишь печально посмотрел на него, второй близнец, заложив руки за спину и выпятив обтянутый передником живот, шагнул поближе и нагло осведомился:

— Да, чего ты тут ждешь?

— Я жду свою матушку! — на сей раз ответил мальчонка, уже не уверенный, вправе ли он стоять здесь. Противник же, сухо и презрительно, как взрослый, обронил:

— Та-ак, у тебя есть матушка?

А брат его с громким смехом выкрикнул:

— Ха-ха! У него есть матушка!

И тотчас ребячий хор, потешно копируя смех старших, закричал нараспев:

— У него есть матушка!

Более радостного смеха от этакой мелюзги, кажется, и услышать невозможно. Словно презабавнейшее происшествие веселило их прямо-таки по-царски, они извлекали из глубины своих доверчивых детских сердечек все новые «ха-ха-ха», обступив кольцом двухлетнего карапуза, а тот, уперев в бока пухлые ладошки, повторял:

— О! У него есть матуска!

Когда эта забава, как и все на свете, мало — помалу подошла к концу, человек с дорожной сумкой, который наблюдал за происходящим и ничего не понял, дружелюбно полюбопытствовал:

— Отчего это вам, дети, так смешно, что у этого мальчика есть матушка? Разве у вас матушки нет?

— Нет! Мы говорим «мама»! — объявил один из предводителей мелюзги, подбирая с земли глиняный черепок; им он зачерпнул воды из желоба и выплеснул на обладателя матушки. Однако на сей раз тот не стерпел. Бросился к зловредному близнецу, чтобы задать ему трепку, а оба братца немедля заревели во все горло и закричали:

— Мама! Мама!

— Исидор! Юлиан! В чем дело? Что сызнова стряслось? — послышалось в ответ, и на пороге одного из домов появилась дюжая женщина, которую определенно оторвали от стирки. Намокший фартук подоткнут, на выставленном вперед кулаке надета соломенная шляпа, по моде украшенная цветами и шелком; локтем другой руки, загорелым и красным от горячего пара, она попыталась утереть потный лоб и, обращаясь к шедшей следом модистке, бранчливо вскричала, что шляпа не удалась, цветы никудышные, она хочет такие же красивые и большие, как у других женщин, и ленты белые, а не коричневые. Непонятно ей, почему она не может носить белые ленты, как такая-то и такая-то, и пускай она не советница, но в свое время вполне может заполучить одну, а не то и двух в невестки!

Модистка, успевшая меж тем забрать у нее шляпу, с робким вызовом заметила: вот, мол, и хорошо, что ленты не белые, иначе она бы вконец их испортила мокрыми руками, и вообще покамест неясно, удастся ли отчистить пятна с этих, с коричневых. Посмотрим, что скажет хозяйка. Засим она положила шляпу в картонку, в которой принесла ее сюда, и раздосадованная пошла прочь, а прачка крикнула ей вдогонку, что шляпа должна быть готова к следующему воскресенью, потому что она хочет надеть ее в церковь. После этого она наконец взглянула на своих отпрысков, Юлиана и Исидора, которые не переставали реветь, хотя чужой мальчонка вернулся на прежнее место.

— Что с вами стряслось? Кто вас обижает? — громко спросила она, и близнецы хором завопили:

— Вон тот мальчишка хотел нас побить!

Однако тут бдительный путник почел своим долгом вмешаться и сообщил женщине, что ее сыновья первые облили того мальчонку водой и насмехались над ним, оттого что у него матушка, а не мама.

— Ой как нехорошо с вашей стороны, — с мягкой укоризной попеняла женщина своим отпрыскам, — он не виноват, что родители у него люди бедные и неученые, а вам, благодарение Богу, живется получше!

Человек с дорожной сумкой не удержался и спросил, уж не считается ли здесь признаком бедности или упадка, коли в народе еще называют родителей «отец» и «мать», и задал он этот вопрос из благоприличной любознательности, без насмешки, ожидая опять услышать что-нибудь новое, быть может полезное и похвальное. Женщина, однако ж, посмотрела на него с удивлением, немного подумала и, решив, что речь идет о необоснованном и непозволительном выпаде, отвечала с подчеркнутым нажимом:

— Мы тут не народ, мы — люди, имеющие одинаковое право добиться высокого положения! И все одинаково благородные! И для своих детей я — мама, чтобы не пришлось им стыдиться перед господами, чтобы шли они по жизни с высоко поднятой головой! Каждой хорошей матери пора об этом позаботиться!

— Что это ты расшумелась, жена? — спросил ее подошедший муж; он поставил возле источника большую корзину моркови и добавил: — Надо помыть овощи! Я сей же час перекопаю грядку и снова засею, а ребятишки могут покамест все это помыть! А чтоб не загрязнили воду в желобе, дай им ведерко, жена, и вообще приглядывай, чтоб не мутили воду, скотине надобно чистое питье!