— Всю ночь до утра собака лает, а луна молчит и сияет, — выдал вдруг Азария одну из своих рифмованных поговорок, хотя Тия вовсе не лаяла на луну, а, лежа на боку, отдыхала, и глаза ее были спокойны и тихи.

— Еще минутку — и начнем есть, — сказала Анат.

Тишина полей и медовый свет окружали красавицу Римону и ее мужа Ионатана, присевшего, словно старый бедуин, на корточки рядом с ней, чтобы помочь накрошить лук. Анат спрятала под платье, снова открыла и снова прикрыла свои крепкие ноги.

Азария сказал:

— У меня все время такое ощущение, что рядом кто-то есть и следит за нами. Может, стоит кому-нибудь одному занять наблюдательный пост?

— Я, — отозвался Уди, — уже умираю с голоду.

— Во фляжке Азарии есть лимонад, — сказала Анат, — можно уже наливать. И сразу же начнем есть.

Они пили из колпачка, которым завинчивалась фляжка, переходившая из рук в руки, ели салат из мелко нарезанных овощей, печеную картошку и бутерброды с сыром. На десерт были апельсины.

Беседовали о том, что было в деревне Шейх-Дахр до Войны за независимость, о хитрости ее старого шейха, о том, что могли бы арабы сделать с нами, и о том, что предлагает Уди сделать с ними, если вновь разразится война. Ионатан не принимал участия в споре Уди и Азарии. Ему вдруг припомнилась картина, которую он как-то видел в одном из альбомов Римоны: трапеза в густом лесу, под дубами, на поляне, заросшей папоротниками, испещренной пятнами солнечного света. Все мужчины одеты, а единственная среди них женщина сидит совершенно обнаженная, он назвал ее про себя тем библейским именем, которым нарек свою возлюбленную автор найденных им в юности стихов: Азува, дочь Шилхи. Ну и клоун, потешались старожилы кибуца, с расстояния максимум полтора метра, и бык — это не спичечный коробок, бык — это огромная цель…

Мысленно представил себе Ионатан телефонный разговор: среди ночи звонит его второй отец, владелец огромных отелей на восточном побережье Америки, и беседа с ним мгновенно открывает перед Ионатаном простор для новых событий в новых местах, там, где все возможно и все может случиться: несчастья, шумный успех, внезапная любовь, потрясающие встречи, одиночество, смертельная опасность, — далеко отсюда, далеко от развалин этой зловещей деревни с цикламенами в расселинах скал и козьим пометом, не смытым ливнями. «Паспорт, билет и деньги ждут тебя в конверте в кабинете начальника аэропорта. Тебе, Джонатан, надо только сказать им, что ты парень Бенджамена, а уж они знают, что делать. Там уже готов для тебя подходящий цивильный костюм, в правом внутреннем кармане пиджака ты найдешь инструкции».

На горной вершине росла пальма, а рядом с ней — грушевое дерево, растерявшее все листья, искривленное и больное, напоминающее слепого старца, что очутился во вражеском стане. В чем же смысл этой приходящей откуда-то оттуда печали? Может, это тайная шифровка, присланная теми, кто умер, но некогда жил на этой заболоченной земле, кто не сдается, не перестает тосковать, и даже сейчас, как заметил Азария, они дышат рядом с нами, прозрачные и тихие, и упорно требуют своей доли, и не отпускают тебя, и если ты не уйдешь сейчас, сию же минуту, то никогда не уйдешь туда, где тебя, возможно, ждут, но не станут ждать бесконечно, и тот, кто опоздает, опоздает.

Ионатан сказал:

— Оставь на секунду арабчиков вместе с твоим Священным Писанием. Ты помнишь, Уди, когда мы были вот такими маленькими, ветер приносил из деревни Шейх-Дахр запах дыма от их очагов, где пеклись лепешки… Ты помнишь, в темноте, когда мы оставались в нашей общей детской кибуцной спальне, после отбоя, после ухода родителей, после того, как выключали свет, мы лежали под одеялами, и не могли заснуть от страха, и боялись признаться друг другу, до чего же нам страшно, а в восточное окно влетал ветер и приносил этот дым — крестьяне в деревне жгли хворост, смешанный с сухим козьим пометом… Такой арабский дым, и лай их собак, долетающий издалека, а порой их муэдзин начинал завывать наверху минарета…

— И сейчас тоже. — Римона произнесла это не совсем уверенно.

— Сейчас?

— Верно, — подтвердил Азария, — и сейчас слышится издали какое-то завывание. Возможно, кто-то прячется там. А мы вышли, не взяв оружия.

— Индейцы! — возликовала Анат.

— Есть и ветер, — сказала Римона, — и запах дыма, но я почти уверена, что это дым нашего костра, который ты, Азария, развел для нас.

Анат же предложила:

— Может, кто-то хочет курицы? Тут осталось немного. Еще есть два апельсина. Иони, Уди, Азария, если кто-то хочет, пусть ест, а кто сыт и устал, может положить свою голову нам на колени. Времени достаточно.

Из путешествия по склону холма Уди вернулся не с пустыми руками: между валунов нашел он ржавую оглоблю, обрывки кожаной упряжи и лошадиный череп, пугающе, словно в злорадной улыбке, скаливший желтые зубы. Все это должно было украсить лужайку перед его домом, придав ей свойство, которое Уди любил обозначать словом «характерность». Он даже задумал провести раскопки — не сегодня, а когда удастся пригнать трактор, — чтобы извлечь из земли на старом, заброшенном кладбище скелет, который можно будет укрепить стальной проволокой и поставить на лужайке — пусть работает пугалом, отгоняет птиц, удивляя и зля весь кибуц.

Иони вспомнил сон, виденный им нынешней ночью. Утром, когда Римона рассказала ему, что снилась ей черепаха, умеющая взбираться на стену, он собирался поделиться с ней: «Римона, я видел еще более странный сон…» Но в тот момент ему не удалось припомнить ничего, кроме мертвого араба, и, только когда Уди заговорил о пугале, а Азария сказал: «Будь осторожен, Уди! Как бы одна из птиц, которых будет отгонять твое пугало, не оказалась душой умершего араба да не выклевала тебе глаза», только тогда вдруг вернулся к нему сон, и Иони вспомнил, что во сне происходило.

А было так: я занял естественную позицию на склоне холма, в удобной выемке меж базальтовыми валунами; с этого места открывается отличный вид на фруктовый сад, равнины, холмы, что напротив, на вход в ущелье. Я получил четкий приказ — открыть огонь по сирийским коммандос, которые все еще шастали в округе. Воздух был жарким, пропыленным, пропитанным слабым запахом жженых колючек и застарелого кала. В сильный бинокль я тщательно разглядываю — по установленному порядку — сначала холмы, затем вход в ущелье, затем фруктовый сад и вновь вход в ущелье, которое кажется мне самым опасным местом. Но кругом тихо и пустынно. Только зеленые мухи ожесточенно досаждают мне, так что я вынужден потрясти головой, сменить позу, повернуть голову назад, и тут у меня застывает кровь в жилах: прямо за моей спиной, на расстоянии четырех-пяти шагов, не более, спокойно стоит сирийский коммандо и улыбается с лукавой наивностью зловредного мальчишки, который словно хочет сказать мне: «Вот. Гляди. А я все-таки тебя перехитрил». «Врешь, голубчик, ты меня не перехитрил, — процедил я в ярости. — Твои поднятые руки сжаты в кулаки, и кто знает, что ты там скрываешь, что замыслил. Кроме того, я получил совершенно четкий приказ. Сожалею».

А вслед за этим мне предстоит подойти к продырявленному телу, перевернуть его пинком, поискать какую-нибудь вещицу на память, возможно удостоверение или фотографию, чтобы мне поверили, когда я сообщу, что уничтожил тебя, а еще для того, чтобы не забыл я тебя спустя долгие годы. Но выясняется, что в этом нет нужды; я никогда не смогу тебя забыть: растрепанные волосы, высокий лоб, твердый подбородок, множество мелких морщин в уголках твоих глаз. Это Ионатан Лифшиц, который смотрит на меня из зеркала всякий раз, когда я бреюсь в ванной. Мне следует вернуться в свой окопчик и дальше наблюдать за входом в ущелье. Возможно, там до сих пор ползают остальные, которых я обязан прикончить. Я прикрою твою голову старым мешком, но твой правый ботинок с оторванной подметкой разевает на меня пасть с клыками-гвоздями, словно смеется надо мной…

Я поднимаюсь, встаю с постели, испуганный, весь в холодном поту. Три часа ночи. Дождь на улице прекратился. Босиком, не зажигая света, чтобы не проснулась Римона, словно в тумане, я иду к окну. Всеми клеточками кожи всматриваюсь и вслушиваюсь в непроглядный мрак. Тени холмов в лунном свете. Значит, тучи рассеялись и наступает просветление. Тени кипарисов в саду. Лягушки. Цикады. Дует слабый ветер. Вдалеке стучит паровой насос. Белый, смертельно бледный отсвет фонарей на заборе. Всё как всегда. Ничего нового. Я все еще здесь. Не поднялся и не ушел. Нет ничего нового. Мой отец своим путем, по-видимому, пришел точно к тому же выводу. Я вернулся в постель и уснул как убитый. До самого утра. А утром светило солнце, и мы решили пойти на прогулку.