– А он не во дворце?

– Он в других апартаментах, – объяснил Манфред. – Его сарацинские друзья не пьют даже в гостях! Представляешь? Хотя, как я слышал, у них там есть лазейка. Дескать, дома нельзя, но когда в чужих краях, то, чтоб не допускать себе ущерба, можно…

Константин, что слушал молча, проворчал:

– Сарацины – крепкие ребята. Это нашим нужны отговорки, а они держатся. Умирать будут, а пить вино не станут.

– Ладно-ладно, – сказал Манфред, – нам больше останется. Если бы они еще и к женщинам не прикасались, нам бы здесь вообще рай… В общем, к нашим услугам будут хорошие вина, а то и лучшие, сарацинские одалиски… ты еще не знаешь, что это?

– Нет…

– Узнаешь, – подбодрил Манфред. – Давай, собирайся.

Константин угрюмо пробасил:

– А я?

– Ты там всех распугаешь, – ответил Манфред. – Но вы здесь, как я слышал, тоже неплохо устроились?

– Это Вальтер и Карл, – сообщил Константин хмуро. – А я пока держусь, хотя дьявол старается насчет искушений…

– Вот и держись, – подбодрил Манфред. – Нам ох как нужны подвижники!

После того памятного посещения императорского дворца Тангейзер постоянно вспоминал его сладостный гарем с чарующими женщинами, созданными для утех и наслаждений, и по возвращении все чаще пытался воскресить тот чувственный мир в звуках, извлекаемых струнами.

Не сказать, что получается хорошо, раньше в его песнях звучала родная и привычная чугунно-небесная германскость, сейчас же с трудом нащупывал прихотливую и быстро меняющуюся мелодию, которую в Германии назвали бы порочной, здесь же она больше выражала суть этой древней страны…

Пальцы его все еще как будто сами по себе начинали извлекать новые ноты, в песнях появился оттенок не столько чувственности, этого еще нет, но удивления перед огромностью мира, который сотворил Господь. Огромностью не расстояниями и множеством земель, а богатством чувств, идей и новых мыслей, что порождает это ощущение необъемности и величия творения.

Без сомнения, сарацины тоже появились на свете по замыслу Господнему, и хотя неисповедимы пути Господни, но человек должен стараться их понять, чтобы полнее выполнять его волю и следовать по его пути.

И вот он, слыша время от времени на улицах и базарах их приторную сладкую музыку, старается ухватить это важное, что можно взять оттуда и обогатить свои суровые песни Севера, в которых всегда слышен свист холодной вьюги, треск льда и звон холодного железа.

В тот день ему не удалось увидеть императора, зато насмотрелся на эмира Фахруддина ибн ас-Саиха, лучшего друга султана аль-Камиля, брата знаменитого на Западе Саладина, и его личного посланника.

Он играл перед ним свои новые песни, пока эмир отдыхал после трудных переговоров с императором, а сам жадно всматривался в этого грозного сарацина, который – подумать только! – знает и умеет больше его, благородного германского рыцаря, весьма уважаем не только султаном аль-Камилем, но и европейскими правителями, в то время как его, великого миннезингера… точно великого, пока знают только те, с кем он делит комнату.

Эмир немолод, очень немолод, но крепок и сухощав, зной вытопил весь жир, оставив прокаленное тело из сухожилий и тугого мяса. Он достаточно широк в плечах, в то же время не раздался в поясе, хотя за столом ест все с удовольствием, смуглое с красноватым оттенком лицо раскраснелось еще больше, но Тангейзер то и дело заглядывал с некоторой робостью в глаза сарацинского властелина: ярко-синие, непривычные для этих мест, хотя потом фрайхерр Манфред сказал тихонько, что голубоглазые иногда встречаются как среди сарацин, так и среди иудеев.

Борода эмира такой длины, чтобы только-только считаться бородой, словно он подстригает ее ножницами каждый день, среди сарацин слово «безбородый» или «плешивый» почему-то считается ругательным.

Он спел им несколько песен, в которые сумел вложить восточный колорит и чувственность, сам эмир и его ближайшие сарацины были довольны, подарили золотой пояс, роскошный халат, а эмир пожаловал кольцо со своего пальца и сказал ласково, что с такими песнями он желанный гость в любом уголке исламского мира.

А в лагерь крестоносцев все прибывали обозы, шли неторопливые приготовления к маршу в глубь Святой земли. Тангейзер, как обычно, вернулся под утро, но на этот раз едва успел смежить веки, как грубая рука потрясла за плечо.

– А ну вставай, поэт!

Тангейзер вяло пробурчал, не открывая глаз:

– Отстань…

– Труба поет!

– Какая труба…

– Музья, – объяснил некто голосом Вальтера. – Муза дудит громко и призывно!

– Музы не трубят, – прошептал Тангейзер и попытался снова провалиться в сладостный сон.

– А что?

– Они на арфах…

Вальтер сказал над головой:

– Ну ладно, только потом не говори, что тебя не звали, не будили!

– А что стряслось? – проворчал Тангейзер, уже начиная видеть сны.

– Прибывают храмовники и госпитальеры! Ты же говорил, что хотел бы на них поглядеть?

Тангейзер простонал:

– Палач… Конечно же, мне интересно…

– Тогда вставай, – предложил Вальтер. – Они уже на горизонте.

Издали донесся голос Константина:

– Ты прав, это зрелище…

Тангейзер с трудом поднялся, кое-как оделся с помощью верного Райнмара и вышел, закрываясь обеими руками от слепящего солнца, что бьет в глаза отовсюду: из-под ног, с неба, со всех сторон.

Далеко на севере поднимается желтая пыль, но уже видны всадники передового отряда. Все в одинаковых черных шерстяных плащах с нашитым на левом плече белым крестом святого Иоанна, его ношение обязательно для всех иоаннитов-госпитальеров, а под ними у всех сверкающие латы, рыцари ордена всегда вооружены лучше всех, их богатство позволяет даже простым воинам носить добротные доспехи.

Тангейзер помнил, что иоаннитам в одежде нельзя использовать цветастые ткани, бархат и кожу диких животных, однако все равно они выглядят нарядно, хотя в одежде и заметна строгость монашеского ордена.

По другой дороге, параллельной, движется другая колонна тяжеловооруженных рыцарей, вся расцвечена белыми плащами с нашитыми огромными красными крестами, отличительный знак храмовников, или тамплиеров.

Обе колонны настолько разные по виду, что и предположить трудно, что совсем недавно это был один орден, тамплиеры отделились от госпитальеров и основали собственный лишь потому, что хотели усилить воинствующее начало в Уставе.

Вальтер пробормотал:

– Не представляю, как будем сотрудничать… если им предписано игнорировать нас, не замечать вовсе…

Тангейзер смолчал в затруднении. Глупость ситуации, которую все понимали, в том, что император не смог возглавить шестой крестовый поход по объективным причинам, и гнев папы был не совсем праведным. В сентябре прошлого года в поход выступили сорок тысяч воинов, но все они высадились на берег в неприспособленном месте в окрестностях Бриндизи. Снабжение такой огромной массы крестоносцев организовать не успели, многим негде было укрыться под палящими лучами солнца, и сперва начались болезни, затем вспыхнула эпидемия. Крестоносцы стали умирать тысячами, многие от страха возвращались назад.

Император прибыл с лучшим другом, ландграфом Тюрингии Людвигом, тот заболел еще на корабле, а когда высадились в месте, где бушевала эпидемия, ландграф умер, горячо оплакиваемый Фридрихом.

Он тоже заболел и вынужденно вернулся, но озлобленный папа не поверил в болезнь и отлучил его от церкви за неисполнение обета. Оскорбленный император пытался оправдаться, но папа ничего не хотел слушать.

Узнав о возвращении императора в Италию и о его отлучении, практически все крестоносцы вернулись в Европу. В Сирии остались только восемьдесят немецких рыцарей под командованием герцога Лимбурга.

Фридрих, еще некоторое время задержанный неожиданной кончиной своей супруги Иоланты, закончил приготовления к походу и отплыл из Бриндизи меньше чем год спустя во главе незначительной армии, но папа уже закусил удила и, когда узнал, что Фридрих отправился в поход, издал эдикт, запрещающий всем крестоносцам присоединяться к попавшему в немилость императору.