Влез я в щель под гидролизным участком. Там у нас крепкая труба под наклон идет, и прямо до общей кухни. Берегини издалека осветили, тайное слово на завтра сказали. На кухне постоял маленько, подумал — хочу жрать-то или чо? Взял лепеху погрызть, горячего все равно еще не сготовили, некому, всех кухарок таскать землю забрали, дыру в стене чинить. Большой био, оказалось, рельсовым ежом-то швырнул, так стену разворотил, ага.

С кухни вниз по лесенке, потом снова вверх. Тут уже светлее, ага, лампы маленько светят, хотя фитили прикручены. Перед школой снова берегини облапали, оставил им оружие. Заглянул тихонько — в первом классе младший дьяк Симон деток грамоте учит. Тут мелкие совсем, сидят тихо, читают хором.

«…Для обес-пе-че-ни-я нор-маль-ной экс-плу-а-та-ции ав-томо-би-лей и раци-ональ-ного исполь-зо-ва-ния бен-зина введено пять классов испа-ря-емос-ти…»

Уфф! У меня аж все зачесалось. Не, меня так не мучили, учили по простым техни-чес-ким условиям, во как! Видать, дьяк Назар хочет, чтобы все умные выросли, как Голова, что ли?

Ткнулся в другую дверь. Оттуда Любахин голос, строгий такой, ага:

«…Спаситель приходил уже в наш мир, задолго до Последней Войны. Нес Он меч богатырский, в таком волшебном Поле закаленный, что ни один враг не мог ту сталь разрубить. А в другой руке факел нес, дорогу всем бедным да больным освещал. Но нашлись злодеи, подстерегли Спасителя, когда Он с учениками вечерял…»

На скрип обернулась, обрадовалась. И мальцы разом загалдели.

— О, Славка пришел! Славка, это правда, что ты био подбил?

— Дядя Слава, а ты обещал на коне покатать!

— Дядя Слава, а кем лучше стать — патрульным или охотником? Правда, охотником лучше?

Любаха грозно брови сдвинула.

— А ну, все сели по местам! Дарья, читай дальше за меня. От кого хоть слово услышу — будет три дня воду черпать!

Вышли мы с ней в коридор, только тут обнялись.

— Ты у нас самый смелый, могильщика повалил! Ой, Славка… Машутку, Кузнецову дочь, убили… Настене Второй ногу отрежут, как она теперь? Васек погиб, ты видел? Хома Пастухов сын погиб…

Я кивнул, глажу ее по спине, а чо сказать-то? Чо тут скажешь, ешкин медь, когда беда такая?

— Славка, боюсь я. Никогда не боялась, сама всюду лезла, ты же знаешь, а теперь боюсь.

— Дык… ты не бойся. Прогнали мы их. И в другой раз прогоним, ага. Вечером к механикам иду. Будем пушки новые вместе делать, сильнее прежних.

— Славка, ты как с малой лялякаешь. Я не об том. Десять факельщиков погибли, молодые все. Кто детей рожать будет? Кого я учить буду, Славка?

— Дык… детей? Ну их же много вроде.

— Вроде — в огороде! Ты отца спроси, — зашептала в ухо сестра. — Спроси его, сколько на Факеле людей было прежде, когда нас с тобой не родили, и сколько сейчас.

— И чо? Меньше стало? — испугался я. — Это, видать, после той болезни черной, когда рыбой потравились, что ли?

— Рыбой потравились, потом землей с кладбища, потом от комарья лихорадка покосила… — Любаха стала загибать пальцы. — А Теплицины — братья, что на лодках за рыбой ходили? Где они?

— Так их это… вроде шамы на реке заловили.

— А на Пепле сколько наших пропало? А на Лужах? Ты знаешь, что всякий раз, как ты на охоту идешь, маманя на коленях под иконой стоит?

— Маманя наша стоит? Под иконой?! Да ты чо, быть того не может. Маманя даже Пасху не празднует!

— Много ты понимаешь, глупый. Она за тебя боится.

Вот это да! Вот уж я не ожидал, что мать на коленях поклоны бьет…

Тут дверь тихонько заскрипела, мальцы вылезли.

— Люба, уже можно нам идти? Страсть как хочется поглазеть! Люба, ну пожалуйста!

— А ну, сели все! — Любаха грохнула так, что мигом ораву взад сдуло. — Никто наверх не выйдет, пока патрульные не обыщут все Чагино. Так сказал дьякон Назар. Кому еще уши прочистить?!

Грохнула дверью железной и — опять ко мне.

— Славка, ты хоть понял, что я тебе толкую? Нас меньше стало, чем было, когда в резине наружу ходили. Отец летопись читал, в нее все дьяконы пишут, сколько умерло, сколько народилось. Так нас больше тысячи было, а теперь — посчитай-ка. Пока в бункерах жили, не умирали, не гибли так. Спокойно жили, тихо.

— Так чо теперь, взад под землю зарыться?

— Не зарываться, — помотала головой сестра. — А вот охотничью роту распустить, на хозяйство поставить…

— Это как? — Я аж охрип с перепугу. — Люба, ты чо, поганку случайно скушала, что ли?

— Дурак ты, и мозги у тя твердые! — Любаха ткнула руки в боки и стала на маманю сильно похожа, ну просто одно лицо. — Это не я придумала. Отец твой на Совете инженеров говорил, и старики с ним согласны. А мне берегини пошептали. Охотников надо распустить, одну десятку, может, оставить. На Пепел больше не ходить, на Кладбище тоже, на Берег тоже не ходить. Лучше покупать будем и рыбу и дрова, и все прочее, чем людей дальше терять. Ты понял, к чему я тебе говорю? — Любаха постучала мне пальцем по лбу. — Чтоб ты не лез никуда. Скоро соберут весь Факел, объявят.

Я маленько поразмыслил. Сразу на такое и не нашел чо сказать-то.

— Дык я в пастухи не хочу. А в инженеры учиться не возьмут, не шибко я умный…

— Жениться тебе надо, — вспомнила вдруг сестра. — На Совете инженеров такое придумали, что, пока у мужика троих детей нет, никуда ему дальше промзоны не соваться. А после того, как могильщики напали… уж точно закон примут. Вот роди сперва троих, а там — хоть живи в своих Лужах.

Ой, храни нас Факел, у меня аж зубы заболели. Я про суженую свою рябую-хромую и думать забыл, а тут напомнили.

— Люба, не хочу я Варварку! — закричал я, но сестра мне рот ладошкой закрыла, а сама ржет.

— Чего орешь-то? Ты ж мужик, тебе не рожать, чего забоялся?

— Да что вы все ко мне с этой вдовой пристали? Ешкин медь, не хочу я ее. Может, мне одному хорошо?

— Славка, миленький, а кто же тебя возьмет такого? — Любаха снова зашептала мне в ухо. — Мы-то любим тебя, а девку-то где под тебя взять? Нынче переборчивые стали… вон за химиков девки идут или даже за пасечников…

— Мне жена ни к чему, — рубанул я. — А если инженеры такое решат, что больше охотников никуда не посылать, я тогда… мы тогда с Головой уйдем Кремль искать.

— Ку-куда уйдете? — выпучилась Любаха. — А, поняла я. Ты сам бы не додумался, это дружок твой рыжий подначивает. С рыжим все ясно, у него с детства в башке шестеренки, да и те слиплись. Но ты-то за ним не повторяй! Куда вы вдвоем пойдете? За Садовым рубежом нет ничего: ни травы, ни библиотек — ничего.

— Кремль там, правит там князь мудрый.

— Да зачем вам Кремль-то?

— Голова знает, зачем. Чо, торговать с ими будем. Книги ученые достанем, чтобы бульдозер завести и этот еще… как его… эски-ватор, во! Маркитантам соли на хвост насыпем, сами торговать будем. Да ты сама ж говоришь — крови свежей мало, так переженимся с ними…

— Особливо ты переженишься. От тебя безоружного муты разбегаются, а ты девок кремлевских соблазнить хотишь?

— Люба, маркитанты же ходят, и ничо…

— Ничо?! А сколько у них гибнет, ты не спросил? Они караваном ходят, броней завесившись, и знают, куда идут. Если идут, так на такой же склад, к своим удальцам. Маркитанты тебе по Лужам с самопалами бегать не станут, им жизнь дороже. Они таких как ты, дурней, наймут…

Она б еще долго на меня ругалась, ага, да к ужину позвонили. Тут уж мальцов не сдержать, все разом побежали. После ужина я ехал на телеге, держал ствол огнемета и все думал про Любахины слова. Пушки мы с позиции собрали, самым трудным оказалось длинную пушку механиков на колеса поставить. Голова ее картечницей называл. Никакая телега бы ее не выдержала, специальные оси с широкими колесами под низ завели, только тогда стронули. Пока с картечницей возились, я все взад поглядывал, где наши костры жгли. Костры жгли вдоль всей теплотрассы, чтоб издаля врага приметить. А дьякон еще приказал бензином вдоль рва облить и поджечь, чтобы зараза с био к нам не полезла. Био ушел далеко на юг, все горел и горел, тлел изнутри помаленьку. Патрульные рассказали — снаружи такой горячий стал, броня аж раздулась.