Это состояние было общим у них с Флоренс. Это было в них еще до того, как они встретились, и именно это их объединяло, эта уверенность, что шанс упущен, прошлое изломано, и будущее ничего не изменит. В тот вечер, когда они встретились, он долго разглагольствовал по поводу упущенных возможностей, — это был его обычный трюк. Он заметил странную девушку в мужском свитере, на лице которой не было никакой косметики и которая выглядывала из-за своей челки, как испуганный зверек, запертый в клетку здравого смысла.

— Я бы хотела стать очень старой, но при этом пребывать в добром здравии, величественной и возбуждающей любопытство, — сказала она.

— Почему? — спросил он, хотя понял, что она имела в виду.

— Потому что в этом случае вы уже больше ничего не ждете, — ответила она.

— А чего ждете вы? — поинтересовался он.

— Ничего, — ответила она. — Поэтому проще быть старой.

Она улыбнулась ему грустными глазами, и выражение ее глаз сделало улыбку правдивой. Чему можно было доверять, так это покорности.

Их разочарования очень подходили друг другу; они притворились, что полюбили друг друга.

Ей нравилось, что он похож на морщинистого ребенка, на старую куклу. Она так долго общалась со статуями, что с куклой было даже проще. Старинные и сломанные вещи были привычными; через призму оплошностей и упущений она могла видеть, что было прежде, не то, что есть. Ей нравились его нервные руки, то, как у него перехватывало дыхание, его американский акцент. Они говорили о туфлях ручной работы, о тростях и минеральных источниках. Через несколько дней они вместе отправились в Виши, где остановились в большом белом отеле и где пили воды из оловянных чашечек, которые наполняли водой из позолоченных кранов женщины в белых шапочках. И еще они лежали на большой белой кровати и прикасались друг к другу медленно и осторожно. Без одежды он выглядел гораздо моложе. И ее, и его кожа была гладкой, при опущенных шторах неторопливо они исследовали друг друга как любопытные дети.

Так продолжалось долго. Его прикосновения были легки и неторопливы. Им была не нужна страсть, лишь спокойная игра с телами друг друга, обнаженными и прохладными. Все так сдержанно, так спокойно, что жар и страстное желание, вызванные ладонями и губами, уходили куда-то в область солнечного сплетения.

Для него это равнодушие было привычной хитростью. Когда он был молод и красив, женщинам приходилось им овладевать, его нужно было долго упрашивать и, более всего, в постели; тогда результат определялся степенью его благосклонности, теперь это было его искусство. Ей нравились его ленивые ласки, она принимала их, но она не позволит ему войти в нее. Все что угодно, только не это.

— Больно? — прошептал он ей, когда его тело оказалось сверху.

— Нет, — ответила она, — но я сейчас заплачу, не надо.

Он уступил. Возбуждение само по себе было достаточно приятным.

Они были вместе уже десять лет, и он ни разу не вошел в нее. По ночам она плакала в его объятиях из-за кошмаров, о которых никогда не рассказывала. Они держались за руки в самолетах, думая о смерти. Они вместе заполняли бланки и вместе лгали окружающим, что они семейная пара. Последние пять лет они даже не дотрагивались друг до друга в постели, она спала во фланелевой ночной рубашке, а он в старой футболке. Они делили пищу и деньги, они делили друг с другом жизнь, их судьбы были неразрывны. Они оба для себя однажды решили, что посредственное нормально, и теперь старались быть таковыми. На него иногда нападали приступы воспоминаний о кожаной записной книжке на мраморном прикроватном столике в дорогом отеле, но он никогда об этом не рассказывал. Если бы он стал говорить о прежней роскоши, то лишился бы того, что имел сегодня.

А у нее по-прежнему был Феликс, который был мертв, мертв вот уже пятнадцать лет.

Зимы в Нью-Йорке очень солнечные; от этого они не становятся короче, но солнечный свет опровергает зимнюю спячку. С первого года жизни здесь она была очарована фестивалями: оранжевые, желтые и белые зубки кукурузы из леденцов на День Всех Святых, алтей на День Благодарения, шоколадные деревья на Рождество, шоколадные сердечки в День Святого Валентина и шоколадные яйца на Пасху. Всякий раз, когда темп замедлялся, она уже знала, что пора выйти и купить конфет.

День Святого Валентина, звонит Дебора; Флоренс зажала телефонную трубку между плечом и подбородком и что-то помешивает в кастрюле. Она готовит сладкое.

— Хоть бы один цветок! — говорит Дебора.

— Ну, ты же знаешь его совсем недавно, — говорит Флоренс, ставя кастрюлю на стол и открывая холодильник.

— Дерьмо, убила бы его! — продолжает Дебора.

— Но еще только четыре часа, — успокаивает ее Флоренс. — Может быть, когда ты приедешь домой, тебя будет ждать огромный букет роз.

— Я для него в постели делала все, а ты думаешь, он хоть раз… — настойчиво возмущается Дебора.

Флоренс поджимает губы. Она не желает слышать ни о чем подобном.

— Давай лучше о цветах, — перебивает она. — Я уверена, что все будет в порядке, вот увидишь.

— В прошлом году я получила цветы от трех мужчин сразу, — говорит Дебора. — Хотелось бы мне знать, что же произошло на сей раз. Боже, в прошлом году я даже не ходила заниматься гимнастикой!

Флоренс тоже занималась гимнастикой несколько лет назад, но результат совсем не оправдывал усилий. К тому же там было общество женщин, которые ей совсем не нравились, такие, как Дебора.

— Тебе-то полнота не грозит, — говорит Дебора. — Ты можешь есть все что угодно и не набираешь ни грамма.

— Гм, — буркнула Флоренс.

— Это потому что ты высокая, а мне приходится постоянно следить за собой, — добавляет Дебора. — Далеко не каждый мужчина любит чувствовать студень под рукой.

Флоренс опять что-то размешивает, добавляя масло и сахар.

— Конечно, Бен не станет глазеть по сторонам, он не из тех, — говорит Дебора, но это явно не комплимент.

«О, но он смотрит», — может возразить Флоренс, или: «Он смотрел». Это чтобы сбить с Деборы высокомерие и самонадеянность.

Дебора добавляет:

— Он никогда так не поступит с тобой.

«У него есть подруга!» — хочется ей крикнуть Деборе просто для того, чтобы та заткнулась.

Ей известно, что Дебора живет в мире постоянных сражений с мужчинами, что ее возбуждают кровь и страсть.

— Я чувствую, что не должна с готовностью принимать поражение, — говорит Дебора.

— Но я не думаю, что это можно считать поражением, — возражает ей Флоренс.

— Без цветов на День Святого Валентина?! — кричит Дебора как резаная, и Флоренс хотелось бы знать, что по этому поводу думает секретарь Деборы.

— Понимаешь ли ты, какое это оскорбление! — продолжает она. — После всего того, что я сделала для этого парня?! Он просто не понимает, как ему повезло… Сейчас, можешь себе представить, я могла бы быть в Солнечной Долине с тем итальянцем, у которого ресторан на Амстердам-авеню.

— Так почему же ты не там? — спрашивает Флоренс, открывая поваренную книгу — ей еще раз нужно проверить пропорции. Она была уверена, что знает, как это готовить, но, должно быть, кое-что забыла.

— Из-за него! Я вычислила, что если останусь в Нью-Йорке, мы вместе проведем День Святого Валентина. Ты посмотри, сколько нервов я затратила на это ничтожество, Флоренс, это просто преступление!

— Ты знаешь его так мало, — говорит Флоренс. — Неделю? — Она считает: двенадцать, шестнадцать унций, потом масло, черт, она положила слишком много масла.

— Две недели! Ты что думаешь, я безумная? Две недели! Для Нью-Йорка это же уйма времени!

Бен очень чувствителен к переменам погоды. У него подскакивает давление, когда очень холодно. Батарея горячая; рукой он ощущает, что зеленая пластиковая панель в центре его рабочего стола стала клейкой — она коробится. Он любит сидеть лицом к окну. Но каждую зиму, потеряв терпение, он перетаскивает стол на середину комнаты. Он не знает, куда еще его поставить, и уже испробовал все варианты: угол, окно, левая стена, правая. Однажды на протяжении трех месяцев, весной, стол стоял лицом к двери чулана, куда они сваливали все их летние вещи.