— Она будет угощать тебя шоколадом, ты будешь надевать красивые платьица, и у тебя там хорошенькая розовая комната, — повторял отец каждый раз, провожая меня к тетке, но мне не хотелось, чтобы меня заставляли есть сладости и носить розовые оборочки.
Когда я возвращалась домой после поездки, то привозила подарки Джулии отцу, а также статьи, которые она вырезала для него из лондонской «Таймс».
— Разве она не знает, что я получаю «Таймс» здесь? — спрашивал отец, но все равно с улыбкой просматривал вырезанные ею статьи.
Мне Лондон не нравился. Я никогда не была уверена, что правильно понимала, что мне говорили. Из-за акцента слова почти утрачивали для меня значение. У друзей Джулии были дети, только их никогда не было в Лондоне. В городе нельзя даже прикоснуться к зданию, потому что большинство из них обнесены железными оградами, а сами дома построены из уродливых камней и кирпичей.
Джулии хотелось, чтобы я полюбила Лондон. Она водила меня в зоопарк, в театр, в Кью Гарденс, чтобы я полюбовалась растениями, возила на ярмарку цветов в Челси. С того времени, как я начала посещать Лондон, чтобы повидать тетку, я девять раз видела в театре «Двенадцатую ночь»! Она считала, что это самая подходящая пьеса для ребенка. Я стала ненавидеть Мальволио, и с ужасом ждала его в желтых подвязках, но мне нравилась Виола. Ей приходилось переодеваться в юношу, чтобы избежать разоблачения.
В первый раз, когда я видела «Двенадцатую ночь», у Виолы были темные волосы. В следующий раз она стала блондинкой.
— Это потому, что ее играют две разные актрисы, — объяснила мне Джулия.
— Вы хотите сказать, что две разные леди могут быть одной и той же персоной? — спросила я тетку.
В Париже меня никогда не водили в театр. Я никак не могла понять, что в пьесе могут играть одну роль разные актеры. Если перевести все в реальную жизнь, это значило, что однажды я могу проснуться утром и обнаружить, что кто-то иной является моим отцом. Я спросила Джулию об этом. Наконец она сказала мне:
— Послушай, это как я и твоя мать. — «Твоя мама…» — она не могла выговорить это слово.
В Париже мы не боимся слов «болезнь» и «смерть», поэтому я сказала эти слова, чтобы помочь ей.
— Моя мама умерла.
Она неожиданно вздрогнула и продолжала:
— Да, ты права, я не твоя мама, но я кто-то, как твоя мама, хотя я и не она.
— Тогда кто же была первая Виола и почему она умерла? — спросила я.
Я знала, что моя мама была француженка, об этом говорил мне папа, и Мишель говорил то же самое. Ее звали Элиза, и она умерла во время родов. В комнате отца стояла ее фотография. Молодое лицо француженки, густые брови, тонкие губы и длинные черные волосы. Она была не из Парижа, и мы не знали никого из ее родственников.
— Твоя мать — единственная женщина, которую я любил, — говорил отец. Это было правдой. Перед моей матерью и после нее мой отец любил только мужчин. Сколько я себя помню, он всегда жил с Мишелем.
Джулия не была замужем.
— Это твой отец семейный человек, — говорила она со смехом, когда я спрашивала ее о браке. Она чуть было не вышла замуж за лорда. Именно из-за этого она жила в Лондоне. Лорда звали Леандр Редфорд. Из-за того, что у англичан такая неразбериха с титулами, я не могу точно сказать, был ли он сэр Леандр или же лорд Леандр. К тому времени, когда я начала ездить в Лондон, он уже удалился в свое поместье в Шотландии с какой-то бельгийкой, на которой и женился.
Когда я была ребенком, лорд Леандр мог бы жениться на моей матери, но вышло так, что на ней женился мой отец.
Их мать звали Оливией, она была очень богатой и толстой. Когда закончилась война, она поехала в Европу со своими детьми. За одно лето Джулия и Джекоб Эллис стали легендой.
— Все влюбились в них, — говорил мне Мишель. Оливия вернулась в Нью-Йорк и продолжала вести там жизнь богатой дамы. Она время от времени приезжала в Париж, а по пути заезжала на разные целебные источники. Она привозила мне американские платья, с отстегивающимися манжетами и сменными воротничками. Когда она умерла, Джулия и отец поделили ее вещи. Джулия получила почти всю мебель. А отцу достались лишь «фантазии» — кровать с балдахином, кресло с головой орла и ножками льва. Дом Джулии был чистым, светлым и содержался в идеальном порядке. Наши апартаменты в Париже были полны разных зеркал, ширмочек и шкатулочек из перламутра. Высокий молодой Курос охранял холл, словно мрамор был живым и дышал.
Я не могла спрашивать у Джулии, почему же она не вышла замуж за лорда. В ее спальне на длинном столике стояли в серебряных рамках фотографии лорда с Джулией. На ней были очки от солнца. У него на лоб спадала прядь светлых волос. При улыбке были видны крупные зубы. На одном снимке ее рука была на плече у лорда, и на ней можно было видеть кольцо в виде цветка.
— Что случилось с кольцом? — осмелилась спросить я.
— Я вернула его обратно, — был ее ответ. — Зачем хранить не принадлежащие тебе вещи?
Джулия работала. Она была дизайнером по тканям. Наверху находилась светлая комната с длинным столом, который освещался естественным светом. Она сидела там и рисовала цветы на больших листах бумаги. На полках лежали свитки старых рисунков и лоскуты тканей, выпущенных по ее эскизам. Она использовала цветные чернила и новые фломастеры с фетровыми, диагонально срезанными кончиками. У них внутри были маленькие стеклянные резервуары. Белая студийная лампа ярко освещала стол. В комнате все было белым: пластиковая крышка стола, бумага, оконные рамы и яркий свет, когда она работала.
Иногда Джулия разрешала мне порисовать за ее столом. Мне все же лучше удавалось разрисовывать лица моим куклам с помощью ее фломастеров, а на бумаге я рисовала плохо. Мне подарили коробку цветных карандашей и стопку бумаги. Иногда я копировала ее рисунки. Она смотрела на то, что у меня получалось, и смеялась.
— Нет, нет! Ты должна рисовать сама, а не копировать!
Наверное, поэтому я и нарисовала Иисуса.
— Когда ты вырастешь, то будешь жить со мной, — сказала Джулия после моего приезда в Лондон во второй или третий раз. Это прозвучало торжественно, как обещание и выполнение долга. Я никогда не была уверена, любила ли меня Джулия. Когда она обнимала меня при встрече в аэропорту — это было крепкое объятие. Ее руки казались сильными и надежными. Но уже по пути в Лондон между нами ощущалась натянутость, какой-то непонятный холодок. Поэтому к тому времени, когда ложились спать, я не смела просить ее, чтобы она поцеловала меня на ночь. В детстве она всегда держала меня за руку, когда мы переходили дорогу. Я чувствовала, как дрожали у нее пальцы.
По тому, что о ней говорили папа и Мишель в Париже, Джулия казалась организованной и разумной женщиной. Она не опаздывала на свидания, и все ее финансовые дела были в полном порядке. Однако же они считали ее скучной женщиной. Сначала я соглашалась с ними, но потом, после проведенных с ней уик-эндов и праздников, я стала скучать по ней.
Она начала меня забавлять.
Я считала кольца у нее на руках и могла играть с цепочками, которые она носила на шее, пока она задумчиво не отталкивала меня.
— Не надо, Флоренс.
В воскресенье утром мы завтракали на кухне в нижнем этаже. Там были английские газеты и журналы, и мы их читали за завтраком. Иногда она приглашала гостей на ленч, и я помогала ей готовить. Я мелко-мелко нарезала петрушку, как это делал отец, и краснела, когда Джулия меня хвалила.
Мне так хотелось, чтобы она полюбила меня. Я старалась не вертеться во сне, чтобы горничной было легко убирать постель утром. Я мыла ванну после того, как пользовалась ею, и споласкивала раковину, почистив зубы. Обычно в субботу, когда я была у нее, она готовила два подноса с ужином, и мы ели, сидя у нее на кровати, смотрели телевизор допоздна, пока на экране не появлялся святой отец, чтобы на ночь сказать ласковые слова. Я делала вид, что засыпаю прямо у нее на постели, а она трясла меня за плечо и говорила:
